Белладонна

Первый случился в конце сентября первого курса. В выходной нас повезли на один день – утром туда, вечером оттуда, – в ближнее Подмосковье в совхоз, на картошку. Дело было изначально безнадёжным: работать никто не хотел; да и не успели бы. На месте все просто напекли свежей картошки в кострах, сожрали её с привезёнными с собой бутербродами, тупо напились и в сыто-пьяном состоянии загрузились в автобусы, тащившие разнузданную малолетнюю орду домой. Маша оказалась соседкой по скамейке. От тёплой водки, горячей картошки и бортовой качки на разбитом просёлке она моментально уснула, положив голову мне на грудь. Так я и доехал до самой Москвы, обнимая её сначала за плечи, потом, осмелев, за талию, – не смея пошевелиться, боясь разбудить женщину, спящую на моей груди. Такое происходило в моей жизни впервые.

Во второй раз, и это был второй курс, Маша отчего-то пригласила меня на день рождения. Она жила в старом доме в старом центре Москвы, на улице имени старого большевика, соратника Ленина. У подъезда меня встретила мемориальная доска с профилем и именем, навсегда поселившимися в Большой советской энциклопедии и во всех учебниках по истории КПСС. А, поднявшись на третий по гулкой просторной лестнице, первое, что я увидел в коридоре огромной, то ли семи-, то ли восьмикомнатной квартиры, – портрет с мемориальной доски. – Ну да, – серьёзно кивнула Маша, – Сапожникова я по отцу, как и полагается. А мамина девичья фамилия – да, всё правильно. Это мой прадед.

В третий раз дело было уже на четвёртом, холодной зимой. Мы толпой пошли на дискотеку в общежитие института стали и сплавов возле метро «Ленинский проспект». Пока продолжались пляски, я Машу не видел. Ближе к концу – не рассчитал, сильно перебрал. Вышел – зачем-то один – и загремел в сугроб. Когда мне помогла подняться именно Маша – почему-то не удивился.

– О-о-о! Машу-у-уня! – ревел я, шатаясь, – гул-лять идём-м?! А пой-йдём-м в бас-с-сейн «Ма-а-а-с-с-скв-ва», ква-ква… – я ржал, икая, – …поп-пл-л-лаваем!

– Скоро полночь, – тихонько, как маленького, уговаривала на ушко Маша, ведя под руку, – закрыт бассейн. Осторожней, аккуратней, не скользи… – я успокоился и покорно шёл, следуя её твёрдой руке, словно так было всегда, и так и должно быть.

– Маш-ш-шунь, – пытался я шутить, надеясь, что это смешно, а я неотразим, – а дав-вай такс-с-систа остановим, в-в-одочки возь-зь-мём у него, вы-ы-ы-пь-пьем…

– Сейчас остановим таксиста, – кивала Маша, – вот столб, держись, не падай.

– Маш-ш-у-у-унь! – орал я, – с-с-сать хочу! Обос-с-сусь с-с-сичя-я-яс-с-с!

– Ну, расстегнись и давай.

Рванув зиппер джинсов как чеку от последней гранаты, я зафигачил струёй-дугой в зенит прямо под разглядывающим нас ярким фонарем. Маша терпеливо ждала. Потом вышла на Ленинский, поймала частника, усадила меня, села рядом сама и повезла домой. Возле моего дома выгрузила, подняла на лифте на двенадцатый, вставила в дверь, нажала на кнопку звонка. Я пузырясь соплями упал в прихожую на руки матери.

– Ольга Евгеньевна, вы не волнуйтесь, – спокойно попросила мою опешившую маму трезвая как стёклышко Маша. – Он нормальный был, я видела. Так случайно получилось. Пусть поспит. – И спустилась вниз, к ждавшей машине.

Наутро – было воскресенье – схавав тонну презрения от матери и насмешливую ухмылку отца, я позвонил Машуне. Она сама сняла трубку.

– Всё хорошо. Я быстро доехала. Голова болит?..

* * *

– Давно ждёшь? Прости, зарапортовался. Сейчас, я быстро, вот, уже… – докладывал я обстановку из-за шкафов. Маша неторопливо закрыла книжку, засунула её в сумку.

– Не торопись, никуда не опаздываем.

Мы поднялись из подвала.

– Слушай, мне домой позвонить надо. Как ты думаешь, где здесь переговорка? – Маша-сероглазка глядела на меня снизу вверх, словно Пятачок на Винни. Она же ниже меня на полголовы. И тоненькая какая! Как же она меня тогда тащила?! В стёклах Машиных очков отражалось небо.

– Переговорка на телеграфе. Должна работать круглосуточно. Я знаю, где это.

– Ну, пойдём?

– Пойдём.

Мы двинулись на переговорный пункт. Молча – не потому что говорить было не о чём. Просто молчать было очень уютно. Зачем говорить, если можно молчать. Время от времени я рефлекторно подавал ей руку – где ступенька или высокий бортовой камень. Она близорука, могла оступиться.

На переговорном пункте безлюдно.

– Иди, – кивнул я Маше.

– Ага, иду, только пятнашек наменяю. А ты?

– А я телеграмму отправлю.

Печатными буквами я начертал на бланке:

Тётка с высокой причёской-халой, похожая на снежную бабу с ведром на голове, лениво посчитала слова, взяла денег, в блюдечко насыпала сдачу, и телеграмма тотчас улетела к матери.

– Есть хочется, – пожаловалась Маша.

– Я недалеко видел «стекляшку». С виду вроде приличная, а так не знаю.

Павильончик не обрадовал ничем кроме блинчиков с мясом и растворимого кофе с молоком из большой бадьи.

– А блинчики свежие? – вежливо поинтересовалась у буфетчицы Маша.

– Сегодняшние, – презрительно, через губу, снизошла та.

– Пойдём отсюда.