Белладонна

По дороге мы купили картошки. Лисенко и Грязнова на дежурстве, Алеева, понятно, свалила домой. У Маши были тушёнка и копчёная колбаса. Я быстро почистил и пожарил на кухне картошку, и мы уселись в пустой комнате обедать.

– Ты против «Электрик Лайт Окестра»20 не возражаешь? – Маша, ко мне спиной, встав на цыпочки, потянулась к высокой полке за кассетой. Короткая блузка задралась, открыв безупречную линию обнажённой талии.

– Против «Оркестра Электрической Светы» – никогда! – сглупил я, пожирая глазами узкую бледную полоску спины и стройные тонкие бёдра. Их не могла скрыть даже юбка свободного покроя.

Ели молча. Она не смотрела в мою сторону. Только щёки зарделись и стали нестерпимо пунцовыми.

– Знаешь… – прошептала она тихо, не поднимая взгляда.

Шипы декабрьской розы снова рвали ладонь. Не мою: я теперь был Ласточкиной. Но – слабее. Не смог бы вот так, бесповоротно: «Маша, я не люблю тебя». У меня оставались пять секунд. Я знал. Через пять секунд она выпустит в мир три слова – они уже: почти наружу, почти здесь, комком застряли у неё в горле, но уж не остановить; они готовятся родиться и выпорхнуть…

Я должен успеть первым. По-хамски, жёстко, хлёстко, омерзительно, похабно! Чтобы в ту же секунду она возненавидела меня, чтобы поняла: я – мразь! И тогда ей сразу же станет легче. А вскоре она всё забудет, и всегда теперь будет глядеть в мою сторону с отвращением. Пять секунд. Нет, уже четыре.

– Знаешь, я вообще не понимаю… на хуя, блядь… всё это надо. За-а-чем-м?! Я алкаш. Я голодранец, в кармане вошь на аркане. Я хо́дя, блядь. Всё, на что я способен, всё, что смогу…– я с тоской и ненавистью к себе, слово за словом выблёвывал ей мерзкие гадости прямо в красивое пунцовое стремительно бледнеющее лицо, схватив за оба запястья, – … испоганить твою жизнь! Хули тебе? – от меня? – надо?! У меня с утра стояк, а ты!.. – от зашкаливающего хамства у меня перехватило дыхание, но я уже не мог тормознуть, – ты мне всё равно ни хуя не дашь!

– Дам, – сказала спокойно, не отводя взора, не дрожа голосом; высвободила руки из моих обезумевших клешней и-и-и… – расстегнула пуговичку блузки, одну, вторую, ещё… «Дам»: буднично, привычно, будто каждый божий день говорила так десятку вожделеющих её кобелей. Сказала – она! – Мария Сапожникова, девственница, Ленинская стипендиатка, английский в совершенстве, член комитета комсомола института, дочь зампреда Совмина СССР, наследница по прямой основателя Страны Советов.

В глазах потемнело. Я вскочил, опрокидывая стулья, и, не помня себя, выбежал в коридор.

* * *

Понедельник со вторником я безвылазно проторчал в родовой. Осложнённых не было, но обычных накидали мама-не-горюй – порой поссать было некогда отойти.

– Они всё крепятся, ждут чего-то, до последнего дома сидят, пока уж воды не отойдут, – недовольно ворчала Натала-Тала. – А тем более, если выходной. Мужья, дети, дела по хозяйству – вот девки и тянут. Приползают самотёком в последний момент – а нам что? Ни обследовать их толком, ни понаблюдать хотя бы день-два, ничего вообще не успеваем.

– А как же женская консультация, разные курсы там молодых мамаш? – удивился я. Нам в роддоме Грауэрмана их показывали. Мы даже дважды присутствовали на занятиях, наблюдая, как доктор-инструктор разбирается с будущими мамочками, учит правильно себя держать в родах.

– Наивный ты, – улыбнулась Тала. – Ты думаешь, они туда ходят?

– Ну, так обязаны же – дородовой патронаж.

– Те, кто с головой, те да – ходят. Их заставлять не надо. А в основной массе – такой контингент… мычат же! Что с них взять?! Тужиться – не умеют, диафрагмой работать – не умеют, – следовательно, дышать не могут. Орут, ножками сучат, слезами своими тупыми брызгают по сторонам, ребёнку и нам мешают. Вот и рвутся как дырявые шарики. Эпизиотомии21

– часто делаем, надо же избежать разрывов. Да не всегда до эпизиотомий дело доходит – операция хоть и маленькая, но ведь калечащая! Жалко! Тебе-то что? Ты разрезал, ребёнка принял, зашил. А ей жить с этим. Если зашито неудачно, она потом всю оставшуюся жизнь от мужского члена бегать будет! Иногда думаешь – ладно, продышится, проскочим. А она рвётся. Значит, не проскочили. Всё равно шить, только не разрез, а разрыв.

– На дворе кол, на колу мочало, начинай, дружок, маету сначала! – вздохнул Джинни.

Под присмотром Наталы-Талы я делал эпизиотомии; потом шил рожениц. Талова садилась на табуретку рядом – и спокойно, комментируя мои действия, подбадривала:

– Молодец, хорошо! Не торопись. Так… так… стой, слишком много забрал в стежок. Как заживёт, будет в этом месте морщить. Ага… Хорошо. Видишь, как гладко получилось. Так… повторяем стежок, не длиннее предыдущего.

– Была я белошвейкой и шила гладью… – поднимал Джинни мой приспустившийся боевой дух.