Беллинсгаузен

Адмирал и дама опустились на скамью. Вдруг какая-то забота набежала на кроткое светлоглазое лицо согбенного старичка. Фаддей пытался припомнить, что же он забыл сделать? В слабеющей памяти мелькало нечто связанное с дальним плаванием... Путятиным... Перед глазами замелькали бумаги, бумаги. Иные он прочитывал вскользь и решал быстро. Иные приходилось прочитывать по нескольку раз, чтобы уловить суть за цветистым слогом, полным словесной эквилибристики вокруг весьма обыденной просьбы. Но Путятин писал кратко, как рубил топором. Евфимий Васильевич выпустился из Корпуса много позже, однако ходил с Михаилом Лазаревым в кругосветное плавание на «Крейсере», с ним же участвовал в Наваринской баталии, а после дикой расправы с Грибоедовым[71] восстанавливал отношения с Персией, налаживал пароходное сообщение между российскими портами на Каспии и персидскими приморскими городами. Так о чём же просил Путятин?.. Хуже всего, когда забудешь, а мысль свербит и свербит в голове. Вспомнил! Адмирал сообщал о предполагаемом в будущем году плавании в Японию с дипломатической миссией. Вместе с Путятиным просится поехать литератор Иван Гончаров, недавно прославившийся «Обыкновенной историей». Евфимий Васильевич просил сообщить, каким лучше путём идти в ту страну, поелику из оставшихся в живых мореплавателей на шлюпе «Надежда» является Беллинсгаузен, и какой он может рекомендовать корабль для этого похода. Каким путём? Разумеется, тем же, что шла «Надежда» Крузенштерна. А из кораблей лучше фрегата «Паллада» не сыскать. На нём начальствовал когда-то Нахимов и надёжно его сберегал. Сейчас там капитанствует Иван Унковский — моряк тоже достойный. Надо ответить поскорей.

Не просидев и часа, Фаддей Фаддеевич заспешил в кабинет.

Дежурный офицер немало удивился, когда увидел адмирала в выходной день. Обычно Беллинсгаузен ревниво соблюдал режим, того же требовал от других. Фаддей написал обстоятельное письмо Путятину, распорядился снести его в канцелярию, чтоб там переписали набело и отправили в Петербург.

Потом долго глядел через окно на липовые ветки, припоминал, что хотел записать ещё какую-то мысль. Протащится зима, наступит летняя страда плаваний... Он обмакнул перо в чернила и вывел крупно, как напечатал: «Кронштадт надобно обсадить такими деревьями, которые цвели бы прежде, чем флот пойдёт в море, дабы и на долю матроса досталась частица летнего древесного запаха».

После Дня поминовения задули северные ветры, почернело небо, и пошло могучее нашествие снега. Засыпались крыши и улицы, оделись в саван замерзшие корабли. Следом ударили лютые морозы, каких давно не видели кронштадтцы.

...В Рождество Фаддей почувствовал себя совсем плохо. Обострившаяся внутренняя болезнь от расстройства желчи неутомимо и быстро повлекла его туда, «где уже нет болезней и печали». Навещали медицинские светила — главный врач морского госпиталя Ланг, ведущие хирурги Караваев и Кибер, впервые в мире сделавшие операцию «прободения сорочки сердца» (пункцию перикарда, говоря современным языком), применившие наркоз при раневых болях. Они надеялись, что могучий организм, не знавший сбоев на протяжении семидесяти с лишним лет, справится с недугом и в этот раз. Однако Беллинсгаузен и сам не хотел больше жить. Перед лицом смерти он повёл себя так же достойно и бесстрашно, как в огне сражений и в борьбе со стихиями в Южном океане. Благородство, спокойствие, хладнокровие отмечал каждый в его характере. Присутствие духа он равно сохранил и на смертном одре 13 января 1852 года.

Не ослабевали рождественские холода. Священник вершил отпевание. Он препровождал в иной мир душу, но она, не успокоенная, оставалась ещё здесь, в Кронштадте. У гроба теснились адмиралы, офицеры, матросы. Стоял почётный караул — армейский из крепости и морской батальон, сводный, от экипажей Балтийского флота. Как только завершился молебен, барабанщики ударили «полный поход». Торжественная дробь боевых барабанов жаловалась за военные заслуги и отличия. Приспустили флаги корабли. Загремел пушечный салют.