Белые лошади

– …господи, да само же собой! – выкрикнула Анна торопливо.

– …не приближаться к нам…

– …да-да! Да! Конечно! Не сомневайся…

Она обвела глазами палату, опустилась на стул у ближайшей кровати, словно разом силы ушли, словно кто ноги ей подрубил. Откинула к стене растрёпанную голову, измученно выдавила:

– Спасибо…

И вдруг заплакала взахлёб:

– Прости, Надя… прости… – Сидела так, качаясь, как бабка на похоронах, словно вот только сейчас оплакивала их общее сиротство, а заодно и смертное сиротство нерождённого ребёнка сестры, и сиротство своего будущего ребёнка, обречённого прожить незнакомым ей всю её, да и его жизнь. Плакала, мотала головой, по-деревенски утирая ладонями сопли и слёзы, повторяла исступлённо, гнусаво и горестно:

– Прости меня, Надя! Прости меня… Прос-ти-и-и!!!

* * *

С этого дня Надежда решительно и быстро пошла на поправку. По-настоящему: очень скоро отказалась от костыля, стала делать какие-то упражнения; и есть стала тоже по-настоящему, съедая скудную больничную порцию, требуя добавки каши и принимая с благодарностью всё, что приносил ей с рынка Степан Ашотович. Ещё целый месяц в обход всех правил и законов тот держал Надежду в больнице.

…За это время, спасибо всё той же родственнице Степана Ашотовича, нашлись покупатели на дом: какой-то московский искусствовед с женой, специалисткой по художественной керамике. Та, как увидела дубовые балки потолка – медовые своды, как взошла по лестнице на второй этаж, как брызнули ей в глаза жёлто-красные, арлекинные выплески солнечных окон веранды… – аж зашлась, заалела щеками, заблестела испариной… А увидев огромный рабочий стол в папкиной мастерской, и поторговаться мужу не дала. Кричала:

– Аркаша, я тебя убью!!! Немедленно подписывай бумаги!

А ведь цену Надежда заломила немаленькую, искусствовед всё крякал, лысину ладонью подметал; бурчал, что не рассчитывал… Но и он понимал, что не должен такой дом – такая ценность! – мимо проплыть.

Деньги Надежда попросила частями: кое-что наличными, что-то на сберкнижку, что-то в долларах – тогда уже появились первые обменники.

Она как-то отвердела внутри, потеряла ту пресловутую «деликатность», которую в ней всегда отмечали учителя и соседи. Продажу дома, и – позже, по приезде на новое место, – покупку двухкомнатной квартиры в Люберцах провела так толково, так не по возрасту цепко и жёстко, что сама себе втайне удивлялась: считала, что это проснулись в ней материнские гены. Да нет, даже не материнские, а бабкины: это «Якальна» торговалась так на рынке, и властно вела хозяйство, и зорко смотрела за тайными, как ей казалось, побуждениями собеседника. Это «Якальна», помнится, с иронической гордостью называла себя «торгашкой». Словом, Надежда совершенно преобразилась, будто тот прыжок с обрыва, тот удар о воду напрочь вышиб какие-то черты её прежней личности и всю её перетасовал, перетряхнул и – прости, Господи! – заново отлил в каком-то особо прочном металле.

И лишь одна она знала, чего ждёт, – считая недели, крест-накрест зачёркивая их в своём календарике. Ей всё надо было успеть, ко всему подготовиться…

* * *

Когда прощались со Степаном Ашотовичем, Надежда, разумеется, произнесла все слова благодарности – все, какие полагается произнести, понимая, что никогда больше не встретишь человека, который спас твою жизнь, сшивал твоё тело, вправлял твои кости и знает тебя изнутри и снаружи лучше, чем знали собственные родители.

– Ну, ладно, ладно, – повторял он, церемонно пожимая руку Надежды, но не выпуская её. – Не нужно плакать. Человек с человеком встречается, пока все живы. Главное, береги себя…

И что-то ещё говорил такое, что положено говорить, расставаясь навсегда. Понимал, что ни за какие сокровища она не вернётся в родные места, вот уж не ступит больше в ту реку, что несла её и била, и калечила…

Душа у него болела за эту девушку.

– Иди, а то на поезд опоздаешь. Там внизу Игорь с машиной, отвезёт на вокзал, посадит, а Инга встретит. Тяжести пока не таскай, не хорохорься. Ты всё собрала? А что за доска в багажнике, тяжёлая такая?

– Это… нужное, – ответила Надежда.