Белые лошади

Из дому она забрала только Казанскую Божью Матерь, которую за все прошедшие ночи, глядя то в белый, то в тёмный потолок палаты, в конце концов простила. Душевно разговаривать с ней расхотелось, но и чужим людям оставлять её было нельзя.

Незнакомая ей волшебница Инга, родственница Степана Ашотовича и её будущая начальница, заочно помогла со всем, буквально со всем – вот на кого хотелось молиться! – и Надежда готова была служить ей всю жизнь.

– Ещё просьба, Степан Ашотович… – Два-три мгновения она будто силы собирала, прежде чем выговорить: – Если вдруг кто-то явится… вызнавать тут, искать меня…

– Не волнуйся. – Он кивнул. – Я тебя понял. Она повернулась и пошла, хромая. Но в дверях кабинета вновь остановилась… помедлила. Выговорила с трудом:

– …поклянитесь!

– Э-э, Надюша! – он усмехнулся. – Клятва – дело священное. Для жизни, для смерти… Я тебе честное слово даю. Поверь, этого достаточно.

Она кивнула, всё ещё медля в дверях…

Степан Ашотович думал: «Какое лицо! Какая благородная линия лба. Икона!» – И по-армянски: «Макур агджик. Гпарт агджик…» («Чистая девочка. Гордая девочка».)

Когда он думал о своих женщинах – о маме, сёстрах, о покойной жене и несчастной племяннице, инвалиде детства, – Степан Ашотович в мыслях всегда переходил на армянский язык, ибо, по его твёрдому убеждению, прекрасней армянских женщин никого на свете и не было.

Глава 3

Поиски

Что и говорить, витамин B12 – штука отличная, во всяком случае, навредить никому не может. А вот что в конце концов помогло, так это – антидепрессанты, которые выписал молодой стремительный психиатр, привезённый Лёвкой из Пскова. Был молодой психиатр китайцем по имени Донгэй Куан Прозоровский, родился тридцать три года назад у псковской телефонистки и китайского студента. Студент года через три смылся на родину, в Тибет, но сыночка не забыл, и когда тот вырос…

Стах молча слушал, глядя в стенку.

История оказалась длинной, увлекательной, вилась, как тропка по Тибетскому хребту… – в общем, одна из Лёвкиных безумных историй, которые слушаешь-слушаешь, ухмыляясь, а они вполне могут и чистой правдой обернуться. И точно: через неделю китаец Прозоровский возник перед ним телесно, и оказался телесно прекрасным – высокий и тонкий брюнет, с раскосыми зелёными глазами.

(Комментарий Зови-Меня-Гинзбурга: «Глядит те в зенки, как гадюка на аптеке».)

Так суть-то в чём. У китайца, который якобы изучал на Тибете какие-то тамошние методы извлечения мёртвых из гроба, была своя метода: он лечил какой-то волшебной сигарой – прижигал ею нужные точки на пятках. Весь Псков и окрестности, доложил Лёвка, ломится к нему вперёд ногами. И Прозоровский всех поднимает из мёртвых, почище твоего Иисуса. Хотя он-то сам и есть, между прочим, – дипломированный психиатр, заодно и хилер, и те пять евангельских хлебов отрабатывает за три минуты.

(Комментарий Зови-Меня-Гинзбурга: «Да срать-пердеть, колесо вертеть!»)

Однако увидев бледные мощи, простёртые в комнатке-пенале, Прозоровский забыл, что сильно торопится и что к вечеру должен вернуться в Псков к пациентам. Долго осматривал больного, щупал его, ворочал, крутил и постукивал, лез пальцами в глаза, вынюхивал что-то под мышками. Сказал, что случай очень интересный: ментальный. Свои лечебные сигары и вообще свою китайскую программу быстренько свернул; просто выписал таблетки, в которых больной явно нуждался.

И недели через три таблетки стали действовать.

В институте пришлось взять академический отпуск, ибо ещё два месяца Стах тихо курсировал, почему-то прихрамывая, от кровати по коридору и вновь к кровати. Эти медленные маневры напоминали ему «Зинаиду Робеспьер» в устье Тезы. Во всяком случае, в уборную уже поднимался сам, а не ехал на закорках у старика.

По настоянию татарина Гинзбурга он перебрался сидеть у большого прекрасного окна в его комнате, откуда просматривалась улица Чехова, и даже знаменитый дом Суворина. Вообще, жизнь там, снаружи, как-то двигалась и пошумливала, куда-то звала – в отличие от безнадёжной жёлтой стены, в которую упиралось окно его собственной комнатки-пенала.

Потом наступил день, когда Лёвка насильно вытащил его на улицу. Издевательским тоном приговаривая: «ножками, ножками!» – чуть не на себе волок до ближнего чахлого скверика, где пожелтелые деревья медленно облетали на белые скамьи, а бюст Маяковского на постаменте пугал прохожих советским решительным лицом – довольно страхолюдным, если б не трогательный жёлтый лист, прилипший к щеке.

Так прошли ещё три недели. Когда – слава китайцу Прозоровскому! – пол под ногами перестал качаться штормовой палубой, он собрал рюкзак и поехал в Вязники…

* * *

Ниточка шла от младшего братишки Цагара, Михи. Но прежде всего, разумеется, Стах наведался к дому на улице Киселёва. Открыла ему полная дама в брезентовом фартуке и в берете, насаженном на голову по самые уши, как шапочка хирурга. Дама сказала, что у неё остывает глина, поэтому – два слова, и точка.

– Я ищу Надежду, – сказал он.