Белые пешки

Сигарету она зажгла с фильтра – и тут же закашлялась от запаха, напоминающего жженый пластик. Вторую – уже правильно, но обожгла пальцы, зашипела, на глаза навернулись слезы. Раньше Ника не пробовала курить и сейчас не почувствовала облегчения. Ну разве что от мокрых соленых дорожек, побежавших наконец по щекам.

Она запретила себе реветь и продержалась несколько недель, несмотря ни на какую жесть. Втянулась, можно сказать, влилась в коллектив и ни разу не воспользовалась соблазнительным предложением дяди Влади спрятаться под стол. Пережила свое первое убийство при задержании. Переживала все матюки от следаков прокуратуры. Все угрозы друзей подозреваемых. Все «плохие дни» Алефа, когда он внезапно становился чернее тучи, переставал разговаривать с ней, зато начинал остервенело метаться по помещению, заглядывая через плечо каждому оперу по очереди и раздраженно подсказывая «очевидные» с его точки зрения рабочие ходы. Да в общем-то, все Ника пережила довольно стойко и собиралась переживать дальше. До 7 октября. Его она тоже пообещала себе пережить, но пока не могла. Не смогла за день. За два. За неделю.

Потому что все-таки оказалось, что всем плевать. В глобальном смысле – плевать.

Каждого – и Кису, и Шепендика, и Медянку, и Цыпу, и Лопоухого – устраивало его болото. А она так не могла.

Она не знала, сколько провела на скамье у здания. Что торчит здесь долго, она поняла, лишь ощутив, что руки закоченели, а по щекам бегут уже не слезы, а капли дождя. Все разошлись. Остались только дежурные, и наверняка они уже распивали чай с печеньем, вареньем и сгущенкой. Ника могла и дальше сидеть – хоть до утра. Она затянулась в последний раз, выбросила сигарету в урну и со вздохом откинулась на спинку скамьи, подняла голову к небу и дождю.

Она написала Марти, еще когда все узнала, но Марти, в общем-то, тоже оказалось плевать. «Жалко, да, пиздец, но я так и думала, что ее грохнут», – сказала она и побежала на пару. С Сашей и Асей Ника даже обсуждать ничего не стала: те не интересовались. Вот Макс… Макс бы понял. Макс бы матерился и орал, сказал бы, что это омерзительно, несправедливо и так нельзя, сказал бы, что… Но Макса и его большого сердца рядом не было. Дэн тоже сказал: «Жалко», не таким раздраженным тоном, как Марти, но еще хуже – беспомощно. А Левка с Крысом, как всегда… как они там говорят?.. рационализировали в духе «Ты же понимаешь, что расследование заглохнет, и быстро, ну или посадят – кто под руку попадется?» Ника понимала. Но почему-то оказалась не готова ни к этим словам, ни к словам коллег.

«Мы птицы не этого полета. Это все вообще не наша компетенция. Иди работай, у тебя там поножовщина на корпоративе, а с журналистами такими они сами».

И Ника пошла. Но справиться не могла до сих пор. Хотя и сама понимала про птиц.

Во внутренний двор кто-то вошел. Ника тупо наблюдала за этим высоким человеком, не узнавая его, – потому что видела сквозь пелену. Он заметил ее и вроде бы пошел навстречу. Она не шевельнулась.

– Вы?

Ника узнала Алефа, но даже промаргиваться не стала. Вяло приподняла левую руку, пошевелила пальцами в знак приветствия и почтения, на большее почтение была пока не способна. Остановившись рядом, Алеф наклонился и заглянул ей в лицо.

– Мне казалось, ваш рабочий день кончился, – звучало почти обеспокоенно. Удивительно, с чего вдруг?

– И ваш, – эхом отозвалась она, все-таки села попрямее и всмотрелась в мелкие морщины вокруг его глаз. В который раз отрешенно подумала: а ведь симпатичный, напоминает какого-то актера из-за неизменной трехдневной небритости, и синеватого отлива в черных волосах, и квадратно-мужественных черт. Инородно смотрится здесь, посреди двора ОВД, инородно смотрится рядом с другими операми, инородно… инородно живет с этой своей коллекцией фарфоровых пудельков. Интересно, знает ли он вообще, что случилось 7 октября, точнее, придал ли этому хоть какое-то значение?

– У вас нет зонта? – Алеф явно понял, что сама Ника разговор не продолжит.

– Есть.

– А почему вы плачете? – Он все-таки присел рядом.

– Так. Грустно.

Они замолчали – Ника была благодарна за это. Подняла дрожащую руку, запустила себе в волосы, пропустила пряди меж пальцев. Вспомнила школу – как пялилась на косичку-колосок Алины Остаповой. Вспомнила детские мысли: «У меня волосы намного лучше, я тоже хочу косу, нет, две, жалко, папа не умеет!» Вспомнила, как увидела ее – женщину с короткими, серыми и такими стильными волосами – и прочла первую пару хлестких статей о Чечне. И все-таки вытащила из памяти уже подростковую, наивную, жалкую мысль: «Раз мамы у меня нет и я могу выбирать… Вот бы она была моей мамой».

– И все-таки, Ника, – снова тихо заговорил Алеф. Было похоже, что он очень аккуратно, с усилием подбирает слова. – Вас обидели? Это нехорошо. Я за вас отвечаю.

– Потому что я генеральская дочь? – Она почти оскалилась. Не хотелось вот этого всего сопливого дерьма, не хотелось внезапных напоминаний о собственно блате, которых больше не позволял себе даже щепетильный Киса.