Белые пешки

Когда больно, дети всегда зовут маму или папу, реже – ангелов. Не зовут доктора, хотя спасти может только он. А самому ему кого звать? Крыс все чаще задавался этим вопросом, особенно по вечерам – когда они с Марти лежали рядом на отельной кровати, остолбенело курили, держались за руки и глядели в потолок.

Рей присел рядом с девочкой и заговорил. По глазам – единственному, что не было закрыто, – казалось, что он общается с родной, любимой сестрой. Он всегда находил одну-две улыбки для пациентов, пустоту оставлял другим. Рей отлично расходовал эмоциональные ресурсы, может, поэтому почти не «перегорал» или делал это незаметно. С Кристин он пробыл, пока та не успокоилась, не задышала чуть ровнее, не легла и не прикрыла глаза. Тогда подозвал готовившую шприц медсестру, встал и вышел к Кириллу.

– На каком мы этапе? – тихо спросил тот. – Есть шансы?

Рей молчал. Кирилл наблюдал, как мертвеют над респиратором его золотисто-карие глаза. Теперь, когда ребенок на него не смотрел, было можно.

– Четвертый день. Всё не разрешали ее забирать. В бедных кварталах многие еще не понимают опасности. Ничего. Поборемся. Дети умирают реже взрослых.

«И дольше», – мелькнула мысль. Взрослый организм инфекция убивала иногда за пару суток. Дети могли сгорать по неделе.

– Поборемся, – механически повторил Крыс и наткнулся на острый взгляд.

– Что говорит ваше чутье на смертников, Кирилл?

Крыс облизнул губы. Ему не нравилось это выражение, но у него правда часто получалось: просто посмотреть на пациента, неважно, тяжелого или нет, сказать «встанет»/«не встанет» и угадать. Одна ошибка на десять попаданий. Все чаще хотелось начать про каждого говорить «встанет», надеясь, что это работает как программирование. Рей, слыша, как Крыс шепчет Марти прогноз, обычно с видом мрачной тучи отворачивался, а пару раз делал замечания. Но сейчас он смотрел и ждал.

– Оно… – Кирилл запнулся, – молчит, Рейнальд. Извините.

Он солгал. Но солгать иначе, сказав «встанет», он не мог.

Наверное, какая-то травма, а может, тот самый «суровый жизненный опыт», который, по мнению Его Чести, должен был рано или поздно сделать из меня человека. Сделал ли – вопрос, но определенно я чувствую себя странно: меня много кидает между паршивостью и эйфорией. Что-то встает на место, только когда я так или иначе возвращаюсь на Ривьеру. Листаю наши с Марти отпускные фотки, захожу на сайт больницы Рея, даже старые новости открываю и письма от МИДа. Самый стремный «синдром утенка», который я мог бы вообразить, но правда: я словно оставил там, в том лете, кусок себя. Себя-человека. Себя-врача. Себя-друга.

Ладно, не будем о грустном, будем о скучном: о Новом годе. Не то чтобы я ненавидел этот праздник, наоборот, помешательство на елках и красных шапках очаровательно. Все готовятся, стараются, и всё только чтобы 1 января бежать за таблетками от диареи, проклинать весь алкоголь мира и лечить обмороженные конечности. А еще – может, от желания подвести итоги и понять, на что, собственно, угроблен еще год жизни, – поведение некоторых людей начинает отдавать мощной придурью.

Слышишь, Абалкин? Это про тебя. Но я любя.

Марти была одной из немногих, кого Крыс любил одаривать, чаще всего украшениями: их она принимала с особой благодарностью, тут же нацепляла. Если, конечно, правильно подобрать: ничего золотого, никакого янтаря, жемчуга и, упаси боже, шпинели. Кирилл знал, какой ювелирный удовлетворит его нужды; сделал ради визита солидный крюк с учебы.

Тут было светло из-за излишка ламп и пусто – из-за довольно солидных цен. Кирилл вошел, привычно поморгал от ослепительной россыпи дорогущих сокровищ и уже приготовился к мукам выбора, как вдруг, к своему удивлению, обнаружил, что все-таки находится в магазине не один. У сверкающих витрин переминалась знакомая фигура.