Белые воды

— Ну вот что, — холодно произнес Белогостев и, опираясь на подлокотники, поднялся. — В кабинете хватит разговоров — поедем на рудники, на свинцовый завод, посмотрим, что на деле. Кстати, бюро будем считать неофициальным. Смысл, думаю, ясен: не прожектерством, а боевыми делами, таранами, как летчик Талалихин, преодолевать все, ломать трудности, давать бесперебойно, без чехарды, свинец — вот боевая задача бюро горкома, каждого члена партии, каждого большевика… — Он примолк, будто ему не хватило воздуху, потом сказал: — Все, товарищи. Кто поедет, одевайтесь, а мы с первым задержимся.

Не оглядываясь, оставаясь на месте, Куропавин не видел, но чувствовал, как молча расходились члены бюро, и усмешка, скорее горькая, чем ехидная, скользнула у него: «Сейчас и получишь «вселенскую смазь», Белогостев отыграется за «сговор»!»

Белогостев, однако, устало опустился в кресло, прикрыв глаза, оставался неподвижным — ждал, пока последние покинут кабинет, после шевельнулся, сказал:

— Тут неприятное, видишь ли… Шифрограмма. Давай, Василий Дмитриевич.

Подтянув растопыренными пальцами по столу и раскрыв папку, Потапов подал Куропавину лист, и тот, взяв его, не прочитав, а лишь пробежав глазами первую фразу, связал в один миг слова «плен» и «капитан Куропавин». Тотчас заперло голову теменью, и он уже в бесчувственности не читал, а точно бы глотал машинописный текст:

«Сообщаем предварительные сведения о сдаче в плен капитана Красной Армии Куропавина П. М. Данными органы располагают на основании показаний красноармейца, попавшего в плен под Вереей и бежавшего (по его показаниям) из плена, перешедшего линию фронта 15 ноября на участке Колюбакино — Тучково. Из показаний следует, что будто бы Куропавин называл себя комбатом, пытался поднять бунт пленных и был убит немецкой охраной, однако действительная судьба его неизвестна. Данные показаний подлежат допроверке, поскольку на наш запрос по месту службы Куропавина получен ответ, что последний не был командиром батальона, а значился начальником штаба СП. Следовательно, поднимавший бунт мог быть однофамильцем капитана Куропавина, который, по сведениям уполномоченного «смерша» полка, значился как сдавшийся в плен. Известно, что отец Куропавина П. М. — Куропавин М. В. является первым секретарем Свинцовогорского горкома КП(б), и, следовательно…»

Дальше он не мог читать: словно бы какой-то клапан перекрыл в груди дыхание, он задохнулся и все же думал, что ему надо что-то сказать, возразить, — не верит, все не так, не может такого быть! Возможно, крикнуть, отшвырнуть прочь от себя эту лживую бумажку. Но спазмы сдавили горло, в тело вступила ватная расслабленность, и он, напрягшись, через силу, произнес:

— Извините… он у меня… один… сын… Павел…

И замолк, сознавая — сказал не то, и слезы подступили, вспухая, застили глаза, и, чтобы скрыть их, он нагнулся и услышал будто откуда-то до странности издалека голос Белогостева:

— Понятно, что один… А вот плен, да если подтвердится… сам понимаешь, ситуация. Нелегкая. И для тебя, и для меня, считай. Мы и так с полковником совершили недозволенное, посвятив тебя в такую тайну.

До этого Куропавин лишь взвихренными чувствами пытался сквозь строчки шифрограммы уловить, постичь судьбу Павла, теперь же его обожгло пришедшей мыслью: «А ты… ты!.. Как тебе дальше?.. Ты же — секретарь горкома!.. Тут не только Павел, но и ты, — это и тебя касается, с тобой связалось…»

Что-то огромное навалилось, надавило на Куропавина. И, стараясь побороть эту неимоверную тяжесть, думая — должен встать, стоя встретить все, что еще скажет Белогостев, он поднялся со стула, сквозь невылившиеся слезы — все перед ним расплывалось, точно в зеленоватом жидком стекле, — ни Белогостева, ни Потапова он уже не различал. Молчали Белогостев и Потапов. И, возможно, порывом ветра, снизу, от поворота дороги на свинцовый завод, от столба с черным зевом репродуктора наверху донесло, влило в открытую форточку: