Белые воды

Было поздно, Катя-маленькая давно спала, и разговаривали они в закутке, у верстака, не в полный голос, так что слышно было, как отсечно тикали ходики на стене. «Должно, к морозу», — подумал Петр Кузьмич. Ему представлялось, что ходики его особенные, живые: к усилению мороза всегда начинали стучать жестче, с металлическим отстуком. Появлялась из горницы Евдокия Павловна, посматривала в сумеречный угол на них, не решаясь напомнить о поздней уже поре. Она тоже, как и Гошка, сама не зная отчего, разволновалась, когда, вернувшись со смены, Петр Кузьмич объявил, что завтра в ночь на ударную вахту, в недоумении всплеснула руками:

— Чё такое?

— Ну, Афоню Халина поддержать… О рекорде-от Афони говорил тебе… А выйдет, мол, так и побить не мешает. Вроде так, чтоб отметить победу под Москвой.

За годы, теперь уже немалые, прожитые вместе, — Евдокии Павловне порой даже сдавалось, что они уходили в прошлое бесконечно, как в туман, — она до малой тонкости знала мужа, научилась улавливать его настроение и состояние по незримым вроде бы черточкам, неприметным деталям; знала она и непростой, проявлявшийся по-разному и неожиданно характер Петра Кузьмича: да, он мог быть и покладистым, мягким, будто растопленный воск, — лепи что хошь, душа его отзывалась на доброе щедро, распахнуто; но и мог замкнуться, закусить удила, если сталкивался с обидой, несправедливостью, если, случалось, обманывался в чем-то важном, значительном. В те минуты, когда мысли ее обращались к нему, к прожитым годам, он представлялся ей с твердым характером, в сердцах, в моменты размолвок, про себя она называла его «камнем, чистым околотнем», однако в долгой жизни видела его и плачущим — видела дважды…

Первый раз, когда ушел из дому Савка, уехал, не сказавшись, в одночасье, будто тать, хотя и до того болью, саднящей, невытравимой, лишь слабо, на время приглушавшейся, отзывалась вся Савкина линия жизни.

Погодок с Костей Макарычевым, Савка бросил школу, как ни урезонивал Петр Кузьмич — и лаской, и ремнем, всяко было, — однако проку из науки не вышло: связался Савка с промысловиками-охотниками, после — со старателями, пропадал месяцами, являлся с деньгами, бражничал, кутил напропалую, сходился с женщинами; возвращался со старателями вроде бы домой, да дома-то и не жил: бражно-дурной вихрь носил по чужим поветям, не только в Свинцовогорске, но и в Усть-Меднокаменске, по селам в округе. А потом, замешанный в «золотой» спекуляции, отбыл три года на Алдане, возвратился.

Пил жестче, отчаянно, вел себя на нервной, суетной ноте. Подвыпив, стекленея злыми глазами, рассуждал: «Дуракам все сгодится, а есть другая, вольная жисть!» «Одна честная и есть жизнь, чтоб перед людьми не стыдно, а все друго — какая жисть?» — пытался еще вразумить Петр Кузьмич сына. «Э-э, не надо, батяня!..» Она, Евдокия Павловна, холодея душой, теряясь, чувствовала неминуемую беду, пыталась по-своему, по-женски повернуть сына, просила униженно, жалко: «Остепенись, сынок! Оженился бы, Савушка, а? Жену-от бы, ребятенки-внуки…» Отсмеивался тот грубо, бесстыдно: «Тако добра что навоза в овчарне!»

С дороги, с неведомого перепутка, куда занесли его шалые, недобрые ветры, пришли карандашом нацарапанные короткие строчки:

«Не поминайте лихом. Одно чё будет: грудь в крестах али голова в кустах».

Тогда, прочитав их, Петр Кузьмич враз побледнел, закаменел и, тяжко разгибаясь, будто вступила ему во все суставы канифольная сухость, поднялся из-за стола, молча у притолоки снял с гвоздя одежонку, ушел надолго, невесть где был, вернувшись же, лег спать, а ночью Евдокия Павловна, заснувшая рядом, пробудилась точно бы от сдерживаемых сдавленных всхлипов и попервости, со сна, в пугающе-липкой темноте горницы не поняла, что он давился слезами, уткнувшись в подушку, а поняв, больше впадая в смятенье, бросилась в сенцы, принесла отвар валерьянового корня, силком заставила пить горьковатый настой прямо из кринки.

Утром он поднялся — без кровинки в лице, опалый и притихлый.

И раньше стеснялся людей Петр Кузьмич, хотя и крепился в беде своей, носил ее трудно, будто горючую, не рассасывающуюся боль, а тут в одночасье постарел годков на пять, пуще замкнулся, да люди знали его, уваженье к нему не притускнело, не подмочилось, редко кто, разве что по недомыслию, поминал при нем о Савке, — напасть знатного бурщика понимали и щадили: не искал он ее, не кликал, подкараулила, точно медведь-шатун.