Белые воды

— Так как, дядь Петь, с вахтой-то? Чего-ничё надо? — Гошка смотрел, как прокалывал Петр Кузьмич тонким шилом подошву пима, зажатого между колен, откладывал спокойно шило на край верстака, за бортик, выпрастывая из губ концы дратвы со всученной щетиной, заводил с двух сторон в невидимое отверстие щетину, и в этих неторопких действиях Гошке чудилась раздражающая размеренность, которая ему непонятна, чужда: завтра в ночь на ударную вахту, а тут — пимы, сидит, спокойно чинит. Доведись до него, Гошки, сейчас бы надо думать, как завтра обойти бурщика Афанасия Халина с одиннадцатого участка, побить его предновогодний рекорд, — не шутка ведь работать на четырех телескопных перфораторах, на четырех «пээркашках»! Отбить за смену триста тонн руды, выполнить норму на тысячу двести тридцать процентов! Фантастика — и только! Ни на минуту эти цифры не выходили из головы Гошки, он не мог о них забыть, они будоражили его воображение, лишали покоя и устойчивости, особенно со вчерашнего дня, когда Петр Кузьмич, вернувшись из рудничного управления, объявил бригаде, сгрудившейся в тесном забойном отсеке, буднично-просто: «Становиться на вахту, выходит…» Нет, Гошка теперь знал, что такое ПР, перфоратор ручной, или, в горняцком обиходе, «пээркашка», — это железный грохот, от которого, как думал Гошка, трещат ушные перепонки, это пружинисто-стальные удары в руку, плечо, во все тело, беспрерывно, будто тебя, связав, приладившись за грудину, трясут жестоко, непрестанно. От такой работы после смены не один час еще билась под ногами земля, ходило все вокруг ходуном. Знал он и что такое триста тонн руды: это пять сцепок — рудничных поездов, с верхом загруженных каменно-спечными глыбами, раскрошенными отпальным взрывом. Он тогда в искреннем восторге, с завистью, но и в огорчении — чё бы такое не о дяде Пете? — читал на фронтонах копра красный плакат, вздувшийся ветром:

«Слава гвардейцу тыла Афанасию Халину, давшему за смену 1200 % нормы! Горняки! Равняйтесь на славного гвардейца, нашего товарища!»

Гошка не принимал душой Афанасия Халина, жившего через уличный порядок от них, при всяком случае демонстрировал свою неприязнь, буркал при встрече, отворачивался, хотя сам не мог дать отчет, почему так поступал: то ли из-за ревности, что не Петру Кузьмичу выпала слава, досталась Халину, то ли оттого, что хоть и в возрасте, но мужичишка он похвальбовый, суетливый. На лице его с серо-выцветшими, близко посаженными глазами, отчего казалось, что Халин видел лишь узко перед собой, — самоуверенная похмылка; да и где объявлялся Афоня Халин, там в центре, будто петух, покруживал, сыпал словесную шелуху. Гошка и слышал, как тот напрашивался: «Дайте забой, и я тыщу процентов выложу!»

И выложил, как ни крути: герой — ничего не скажешь! И потерял покой Гошка: выстоит, выдюжит Петр Кузьмич против Афони Халина?

Петр Кузьмич, однако, догадывался о состоянии Гошки, видел, что тот нервничал, вел себя беспокойно, чуял бурщик и эту деликатную сторону: не просто за исход вахты, за ее конечный результат волновался Гошка, — дух соперничества, выходит, буйствовал в нем, и Петр Кузьмич не сразу ответил на вопрос, сделав вид, что осмысливал его, — было желание сбить Гошкин настрой, ввести в покойное русло.

— С вахтой-от? — переспросил он, как бы уточняя вопрос. — А чё, встанем, и все тут.

— Так Афоня Халин вон!.. — напористо качнулся Гошка на табуретке. — Муторно, ну вот, дядь Петь!.. Ему и телеграммы наркома, и «слава гвардейцу», и в президиумы… А кто был первым ударником-стахановцем да семиволосовцем? Не он, а вы.

Вытянув концы дратвы, Петр Кузьмич пристукнул легким молотком по кошмяной подшиве, затянул с усилием дратву, отложил молоток на верстак, после уж сказал, будто не замечая Гошкиной горячности:

— Успех Афони к делу прилагать, Гош, надо, а не к шелухе. Вон кедруешь, бывало, нарвешься — шишки во, что твои кулаки, а ядрышек, гли, кот наплакал, а иные шишки-от маленькие, ладные, и зерен под каждой чешуйкой, да все — ядреные, ни одной пустой… А это польза, что Афоня сделал; по делу и суди: война-от почище, чем с Мамаем бились! Да и гражданская — с отцом-от твоим знаем — пожиже будет, так понимаю. Вон под Москвой ответ дали, да, гли, не просто. Тут всем надо подтянуться, везде фронт, тут до надрыва пупа, Гош, надо. Вполсилы ежели, так немец тот напорист, лют — свалит, ихнего брата знаю, встречался под тем Псковом в восемнадцатом.