Белые воды

— Что-то, как ни приеду, — у вас обязательно совещание, заседание… Давайте так! Отправимся на места — и печь посмотрим, и шахту «Новая».

Он надел шапку: от высокого ворса, объемности шапки он разом стал шире, дородней ликом: отливавший краснотой рыжий мех осветил чуть оплывшие щеки — добрей сделалось лицо Белогостева.

Куропавин закурил, затянулся, окутываясь тучкой ядовитого дыма дешевой папиросы, спросил:

— Может, всех не надо брать? Только сейчас оттуда… Пусть бы товарищи делом занялись. А уж мы, вон — Кунанбаев, Макарычев, готовы…

— Ну уж пусть все! — спокойно возразил Белогостев. — Не на заседание же им в Совнарком? Все-таки секретари обкома приехали, так что уж давайте… Мы их послушаем, они нас, гляди, тоже.

И то, что возражение Белогостева прозвучало спокойно, и что настоял он твердо на своем, как-то неожиданно даже пришлось по душе Куропавину, и он отмягчел, заварной холодок, вызванный в груди внезапным, явно рассчитанным на эффект появлением Белогостева, растворился и улетучился, и он примирительно, в облегчении сказал:

— Что же, готовы все.

На улице расселись по машинам. В свой щучьеподобный вместительный черный «ЗИС» Белогостев пригласил Кунанбаева и Макарычева, еще двоих — от геологов и шахтостроителей, остальные плотно набились в «эмку» Куропавина, в «виллис» Кунанбаева, новенький, недавно полученный и тотчас прозванный «козликом». Юркий, необычной кофейной расцветки американский вездеход, должно быть, рассчитанный попервости для отправки в Африку, в экспедиционный корпус, оттого так раскрашенный, он теперь изумлял жителей Свинцовогорска.

На руднике Соколинский, где вновь все обходили вокруг штольни, припорошенных снегом отвалов горной породы, громоздившегося вороха бросового материала, ржаво-заляпанных, обмерзших вагонеток, и после там, в ватержакетном цехе свинцового завода, мрачно-минорный Белогостев останавливался в распахнутом пальто; клетчатый черно-белый шарф выдувался порывами колючего ветра, откидывался на сторону, руки прямо и напряженно вставлены в карманы, оттягивают вытертые прорези, и было такое чувство, что Белогостева занимала неотступная и тягучая дума, словно путника, остановившегося на перекрестке дорог, не ведавшего, куда дальше идти, но знавшего, что одна из дорог несет удачу, спасение, другая ведет в безвестье, к погибели. Спрашивал редко, коротко, с вопросами обращался не к тем, кто пояснял планы, ход строительства: на Соколинском — начальник рудника Сиразутдинов, на свинцовом заводе — Ненашев, а по назойливой, как бы замкнувшейся упрямости то к инженеру, или даже к рабочему, подвернувшемуся под руку, с капризной детской настойчивостью требовал: «Нет, вот пусть он ответит, знает он об этом?» Или: «Да, да, как он понимает, — вот что важно!»

Новый завпромотделом Исхаков, не снимая шерстяных перчаток, делал карандашом пометки в записной книжке. Высокий, прямой Мулдагаленов, сцепив за спиной руки, держался особняком, вопросов не задавал, должно быть, всецело предоставив такую возможность «первому», однако из-под коротких остючно-черных бровей взгляд его буравил, подмечал многое: и что было доброго, уже сделанного, и огрехи бесхозяйственности, нерадивости. Куропавин знал молчаливую хватку секретаря обкома по промышленности, ценил это качество и тоже, как и он, держась позади всей «кавалькады» во время этого «обхода», как про себя определил вторую за день ревизию объектов, невольно следил, куда посмотрел Мулдагаленов, на что тот обращал внимание, и сам откладывал в памяти увиденное.

Покинув ватержакетный цех, всей толпой вылились через полуприкрытые ворота на свежий забористый воздух. В покрепчавшем к вечеру морозе, короткими наскоками как бы подувавшем с Ивановых белков, затянутых пепельно-синей непрозрачной дымкой, щеки и нос щипало, будто в природе запоздало властвовало крещенье, но и странно — Куропавин ощутил сокрытую влажность, преддверие весны и удивился этому ощущению: неужели, неужели скоро все же весна? И станет легче? Он подумал о делах с шахтой, о печи «англичанке», гляди, повернутся дела и на фронте… Что ж, в этот момент детски светлой радости, коснувшейся его, он забыл о простой истине, что, как всякая палка — о двух концах, так и весна, тем паче военная, откроется людям не только привычными светлыми сторонами, но и — горькими, лихими, обернется для многих трагедией, злосчастьем. Однако воображение Куропавина, даже обладай оно особой фантастической способностью предвидеть, проникать в хитросплетения, в немыслимые лабиринты всегда таинственного будущего, озарять его, оно бы и тогда вряд ли смогло подсказать в точности, что нес с собой очередной военный год, что ждало их в Свинцовогорске, как станут развиваться события невиданной войны, какой ей складываться, куда повернется судьба-индейка.