Белые воды

— Не-ет, не видим этого вашего «через не могу», — не видим! Не-ет, товарищи, от нас ждут решительных, ответственных действий в этот час, и мы не можем допустить, чтобы потом, когда придет срок, оказаться перед фактом срыва, провала планов, несостоятельности всей партийной организации нашей области, понимаете, — всей?! — Ему не хватило духа на всю пафосную, взвинченную тираду, и он глотнул воздух, и, когда снова заговорил в придавленно-настороженной тишине, голос оказался дрожащим, выдавшим крайнее напряжение: — И поэтому, товарищи, как ни прискорбно мне такое ставить, все же предлагаю решительно и твердо осудить самовольство и недостаточную, я бы сказал даже, безответственную позицию горкома, не обеспечившего боевую операцию — да, да, товарищи! — боевую, по планам строительства шахты и печи! И вот что… объявить выговор товарищу Куропавину. — Голос его погас, но лишь на секунду: Белогостев сознавал, что, как у актера, должно быть все точно выверено, не то случится осечка, «прокол», — голос стал совсем низким, вязким; бледное лицо с опалыми щеками, казалось, выражало искреннюю горечь; шевельнулся в кресле. — Мне это тем более горько предлагать и настаивать — знаете, товарищи, годы работы связывают нас, давнее знание друг друга.

Именно в этот момент Андрею Макарычеву выстрельно ударило в голову, и, будто в выпадении памяти, забыв, где все происходит, он выплеснул: «Да это же недоразумение!» — и уже полупривстал с места, думая, что сейчас скажет о том, что делается под планы, какие резервы и возможности изыскивают горком и комбинат, о сборе железа и делах мехцеха Оботурова, но сильная, клещами стиснувшая рука, строго просящий взгляд Куропавина осадили его. В нервной сумятице, взбудоражившей сознание, услышал, как Белогостев, не отреагировав на его реплику, негромко сказал:

— Прошу голосовать.

Вяло и невысоко вскинулась его рука над столом. Поднялись и другие руки. Белогостев, словно бы в неподдельной и глубокой депрессии, владевшей им, не спросил, были ли против этого акта или воздержались члены бюро: большинство, отметил он, поддержали его.

Заседание бюро смялось, почти сразу завершилось — расходились и разъезжались в тихом, подавленном состоянии.

Недовольный собой — зря поддался воле Куропавина, не сказал на бюро, что думал, не отвел необоснованные обвинения, — Андрей Макарычев всю дорогу до Свинцовогорска был мрачным, казнился и, когда Куропавин уже в городе спросил — домой ли, сыро ответил: «Нет, дела еще есть». Прощаясь возле управления комбината, Куропавин обернулся на сиденье, подал руку, теплую из варежки:

— Ничего, товарищ парторг ЦК, выговор — мелочи жизни! Из-за глупости, амбиции не стоит копья ломать. А вот дополнительно подстегнули с планом, сроками — считай, польза!

В голосе его была искренняя веселость, какое-то простодушное подтрунивание над случившимся, однако Андрей Макарычев, нисколько не оттаяв, не принял игры, скорее, как бывает, когда закушены удила, обратил все на себя: «Да нет, он просто еще раз показал тебе твою слабость, твое неумение постоять, выдержать до конца принципиальность!» И в тон, в согласье с последними словами Куропавина, сказал мысленно, отнимая руку: «И это, считай, предметный урок, — тоже полезно!»

И уже позднее ему пришло решение: с утра поедет по всем участкам, сам вникнет во все скрупулезно, до мелочей, чтобы доказательно, с фактами опротестовать решение бюро, даже если для этого потребуется выйти в ЦК.