Белые воды

— Такое-от дело; товарищ майор, — язык с трудом повиновался. — Старший лейтенант Аржанов допытывался про винтовку. Вот, прошу…

— Не пойму, Макарычев! В толк не возьму… Постой!

В мокрых, прилипших к телу трусах Шиварев вышел на берег, осторожно ступал по траве, вминая ее в податливую землю; выбритое, волевое, с прорезями от ноздрей к углам рта лицо в бисеринках воды. Воткнув палец в ухо, сверля там, кривясь, — должно, попала вода, — сказал:

— Давай, чего там у тебя!

— Говорю, «эсветушка», что Аржанов допытывался, так недалече, в Верее, на огороде прикопана. Так на душе-от маета, да и память про тамбовчанина, — взять бы…

— Но туда-обратно верст сорок! — отчеканил Шиварев, отдернул палец и теперь, упершись иглистым взглядом в Макарычева, что-то соображал.

— К ночи-от обернусь, чего уж… — настаивал Костя, в сжатости думая, что Шиварев откажет.

Подошел комиссар — смуглый и сухопарый, тоже в прилипших трусах, из-за плеча Шиварева сказал:

— Хоть и не до конца, командир, понял, но дело идет о чести, кажется, и памяти… Об оружии, товарищ боец, так?

— Так точно!

Погасив в глазах иглы, разгладив кожу надбровий, Шиварев отмахнул узкой, но сильной ладонью.

— Давайте! В двадцать ноль-ноль быть на месте. Дорогу уточните по карте.

И пошел к сложенной одежде.

Из-за куста вербы, теперь разросшейся, зеленой, Костя выступил, испытывая странную робость и слабость; и сердце его колотилось, отбивая с резиновой жесткостью по ребрам, и чудилось — вот обернется назад, и, как тогда, возле куста — Кутушкин, неспешно перематывающий раненую вздутую ногу… И Костя несмело все же покосился назад — увы, чуда не открылось: кусты слегка трепетали продолговатыми листьями, то отблескивая лаковой зеленью, то серебряной изнанкой — сонно и равнодушно, будто не был этот куст свидетелем их последней с Кутушкиным остановки, а затем и беды в том сарае, с бельмом-оконцем, с прогнувшейся по матице крышей. И изгородь на огороде та же, хотя пообрушилась — валялись корявые сбитые жердины; и коленчато-кривой столбик стоял на месте, и огород был перекопанный, что-то уже росло, свежо зеленело. Костя знал, что немцев нет, однако невольно озирался, направляясь к столбику, и сердце в груди рвалось, билось, будто птица в силке; подступил, присел на корточки возле столбика. А вдруг ничего нет, побывали до тебя, умыкнули «эсветушку», чё Шивареву скажешь, глазами-от как взглянешь? Не дни прошмыгнули — осень, зима, весна пролетели. Всяко могло.

Тюкнуло лезвие лопаты, негромкий удар по металлу отозвался окатной радостью, и Костя стал осторожней срезать пласты земли, винтовка открывалась постепенно. Он ее вытащил, обернутую в лоскуты нательной рубахи Кутушкина, — пожелтевшее, потемнелое полотно легко расползлось под пальцами. Осторожно Костя освободил винтовку от тряпья, зыбисто думая, что вот рубаха Кутушкина истлела, обратилась в прах, а винтовка лишь холодно-влажная, чуть потускнел затвор да на ложе съелся, сошел пятнами лак.

Брезентовый ремень был прочным, и, закинув винтовку за спину, прикопав слегка ямку, Костя подумал — зайти узнать, жива ли хозяйка, жена брата Семена Ивановича Вострякова, директора «Ульбинки». Миновал старый сарай с покосившейся дверью, с приваленным понизу бревешком — и не захотел заглянуть: опаска холодком прилила к груди — здесь подстерегла их беда…

В занавешенном окошке, выходившем во двор, почудилось, мелькнула тень, потом звякнула щеколда и на крыльцо шагнула женщина, непокрытая, с аккуратно собранными в толстый завиток волосами, в серой, домашней вязки, кофте. Он узнал ее и остановился, не доходя крыльца; теперь она выглядела моложе; верно, тогда толстый полушалок, ношеная великоватая телогрейка старили ее, и Костя от этого приятного вывода, что она еще не старая, как-то даже в смущении молчал. Молчала поначалу и она, должно, не угадывая его.

— Вам кого?

Костя вдруг подумал, что мог бы и не беспокоиться, отрыв свою «эсветушку», — она жива-невредима, мог бы с огорода прямиком уйти в лагерь отряда, а теперь вот надо объясняться, тем более что она ни сном ни духом не догадывается, кто он. Преодолевая вяжущую кисловатость во рту, сказал:

— Здравствуйте… Зашел вот, в огороде «эсветушку» прятали, ну, с тамбовчанином, корешом. К своим выходили, а после в сарае-от… — Он кивнул через плечо и заметил, как лицо ее живо скосилось, будто от боли; зачем-то запахивая кофту, шагнула со скрипнувшего крыльца.

— Нешто вы? Так ведь немцы тогда схватили?.. — Она смолкла и, как бы уйдя в себя, соображала, связывала в памяти один ей известный узел. И всплеснула руками: — А другой, другой — раненный, кажется, в ногу?

— Кутушкин, тамбовчанин…

Засуматошилась она, забеспокоилась, отступая в глубь крыльца.

— И чего тут? В дом заходите, не знаю уж там ваши дела военные… Самовар вздую!

— Не получается, извиняйте! Назад в часть надо поспеть.

— А вы ведь свинцовогорский? Семена Ивановича, кажись, знаете?

— Малость… Бражку-от вместе не пивали, не случалось, а так Семен Иванович — набольший человек.