Белый князь

– Не откладывайте, ваша милость… послезавтра будет слишком поздно. Куй железо, пока горячо. Мы возьмём Шарлей…

Белый не мог ещё выговорить решительного слова, когда присутствующий при разговоре Ласота, тронутый и заражённый смелостью Шашора, крикнул:

– А чего ждать? Пойдём!

И это, возможно, ещё бы не перевесило, если бы князь в углу не заметил Буська.

Тот стоял с насмешливым выражением лица, как бы говорил глазами: «Посмотри на него, уже колеблеться и трусит».

Этот взгляд задел Белого как упрёк, он устыдился.

– На Шарлей! Делай, как ты сказал… пойдём. Мы возьмём с собой часть гарнизона из Золоторыи, а влоцлавских и гневковских здесь оставить. Пошлите сначала ужас, мы за за ним…

Шашор от радости, что ему удалось склонить князя, подбежал поцеловать его руку, надел на голову колпак и как безумный вбежал на двор. Однако он был так сдержан, что громко ещё не крикнул, куда и когда должны выйти, начал только выделять гарнизон, выбирать людей и от имени князя присвоил себе власть над всем. Никто ему не перечил.

Человека, который должен был вперёд отнести тревогу, он уже выбрал заранее, отвёл его в угол, нашептал ему, что было нужно, посадил на коня и поспешно вытолкнул из замка прочь.

Новость об экспедиции не разошлась ещё среди людей князя, они не знали о том, только Шашор, Ласота и Бусько, который был молчалив и, не полагаясь на будущее, пытался только воспользоваться настоящим положение вещей. Что мог схватить в Гневкове, во Влоцлавке, он паковал в сумку, в Золоторые также рыскал по всем углам, не найдётся ли чего-нибудь.

Сам князь не много действовал по собственной воле, его носила некая счастливая волна и позволял ей толкать себя дальше. То, что сбылось за несколько дней, превосходило самые смелые его мечты, он начинал верить в некое предназначение. Однако он ясно будущего не видел, думал, что оно придёт и предстанет перед ним само.

Молодые товарищи, Шашор, Ласота, Сикора с другими, которые были с ним с Гневкова, делали всё за него. Он – мечтал. В душе происходила удивительная борьба между самыми смелыми надеждами и неописуемой тревогой. Монашеский обет, облачение, которое он скинул, обременяли его как месть Божьей угрозы. А что если Бог поднял его только для того, чтобы наказать более тяжёлым падением?

Поглядывая на меч с боку, на шишак, на доспехи, и вспоминая чёрную рясу, он дрожал, страшаясь молнии с неба.

– Когда буду могущественным, папа освободит меня от обета, – говорил он себе.

Приближаясь к Дрденку, вместе с этими мыслями Белый невольно вспомнил Фриду Бодчанку. Он отгонял это воспоминание, оно ему постоянно навязывалось. Он знал, что Фрида раньше была в него влюблена. Ласота принёс ему от неё приветствие. Когда-то, после потери жены, хоть любил её, не хотел к ней привязываться. Воспоминание об умершей эту новую любовь отталкивало. Теперь она навязалась ему как желанное, обновлённое счастье, возвращающееся после его отказа. Он, который уже ни взгляда на женщину, ни мысли к ней поднимать не смел, он мог ещё иметь жену, семью. Сердце его забилось.

Тем сильней он этого желал и мечтал, что навеки отказался от всякого соприкосновения с миром женщин, а пустое сердце требовало нового питания. К стремлениям к власти, свободе, возвышению приходило врождённое желание человека иметь вторую половинку, соединениться с другим. Среди тишины он уже слышал её голос, вспоминал песенки; видел её взгляд, уставленный в него.

Сначала в Гневкове это имя Фриды пришло его навестить в лихорадочном сне, с ним он проснулся, нёс с собой всю дорогу, даже когда казался полностью занятым Ромликом. Новый успех придал этой мечте больше силы. Он начинал верить в то, что она сбудется. Папа должен простить… нашёлся бы капеллан для благословения связи… Он заблуждался.

Ненадолго мысль о захвате Шарлея оторвала его от этих опасных снов, но чуть только он сказал слово, дал приказ, оставшись один, снова погрузился в эти грёзы о будущем.

Владислав Белый был человеком сильных, резких впечатлений, но недолго продолжающихся. Под их натиском его голова кружилась. Мысль, однажды появившаяся в его голове, росла с необычайной быстротой, развивалась, крепчала, чтобы в конце концов лопнуть, как мыльный пузырь. Так теперь охватила его эта Фрида и будущее гнездо, которое постелила фантазия. Не мог остановить грёз. Погрузившись в них, он не скоро заметил, что все их основывал на одном ещё в Дижоне брошенном слове Ласоты; хотел, чтобы оно подтвердилось; и так ему нетерпелось, что, заметив Буська, который возвращался после осмотра комнат с саквой на плечах, крикнул ему, чтобы позвал ему Ласоту.

Тот был неподалёку и сию минуту поспешил.

Князь так торопливо его вызвал, а теперь, когда увидел его перед собой, оказался сбитым с толку и не знал, как его спросить. Не осмеливался бросить того вопроса, который обжигал его губы. Зарделся.

Ласота стоял и ждал.

– Ведь я не ошибаюсь, – буркнул робко Белый, – ведь в Дижоне и после вы говорили, я припоминаю, о Бодчи… Ведь он велел передать мне привет?

– Да, – подтвердил Ласота, – но с того времени я его не видел, не слышал о нём.