Белый морок. Голубой берег

— Мы имеем сведения… Кстати, из источников, не вызывающих ни малейших сомнений… По данным наших людей из вспомогательной полиции, весной то ли был застрелен агентами гестапо, то ли, быть может, покончил с собой в безвыходном положении в березовом сквере на Брест-Литовском шоссе, прилегающем к заводу «Большевик», кто-то из влиятельных подпольных руководителей, носивший густые вислые усы. Произошло это утром того треклятого дня, когда начались массовые облавы и аресты подпольщиков. Известно и то, что усатого заманили в заранее приготовленную гестаповцами западню. Есть все основания предполагать…

— Предположения, версии, догадки… Да, Петрович носил густые вислые усы. Но усы не настолько весомая примета, чтобы согласиться, что в этом сквере погиб именно Петрович! — не удержавшись, вспыхнул Артем. И не потому, что у него были какие-то претензии лично к Пироговскому, просто он не хотел, не мог смириться, что Петровича уже нет. — Какая беда! Столько месяцев прошло, а мы не можем установить, куда девался не просто человек, а руководитель киевского подполья. Неужели в городе никто так ничего и не знает о судьбе Петровича? Не верю, чтобы не осталось ни одного свидетеля! Его только нужно суметь разыскать!

Собираясь на деловую встречу с командиром партизанского отряда, Пироговский заранее знал, что в беседе с ним непременно зайдет речь о судьбе Петровича и его ближайших сподвижниках. В самом деле, разве легко было понять причины, почему все члены основного и запасного подпольных горкомов партии, а также руководители районных подпольных организаций, низовых подгрупп и ячеек чуть ли не одновременно оказались в лапах фашистской службы безопасности? Однако он никак не мог представить, что этот разговор сразу обретет такую остроту.

История с первым секретарем основного подпольного горкома партии в самом деле выглядела странной. Почти два десятка недель уже прошло с момента исчезновения Петровича, а городское подполье до сих пор не могло найти его следа. Только какая в этом была вина Пироговского? В свое оправдание он, конечно, мог бы сказать, что с Петровичем у них почему-то не сложились искренние, дружеские отношения, что горком никогда не посвящал его в свои планы, что лично ему не нравились ни внедренная Центром система конспирации, ни практикуемые им методы руководства низовыми организациями. В частности, он решительно возражал против созывов всяческих собраний, активов, совещаний с участием широкого круга людей, которым вообще надлежало бы не знать друг друга, а на последнее торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Красной Армии, вопреки указанию сознательно не пришел. Беспокоило его и то, что некоторые из секретарей подпольного горкома больно уж доверяли своим связным, которые в лицо знали буквально всех членов горкома партии, всех секретарей подпольных райкомов, адреса их основных и запасных явочных квартир. О своих опасениях он неоднократно говорил и Кузьме Петровичу, и Кудряшову, но, когда убедился, что на деле ничего не изменяется, не стал им больше надоедать, а тайком оборудовал на окраине Чоколовки конспиративную квартиру с подземным ходом в сад и переселился туда. А потом посоветовал сделать то же самое членам своего райкома и руководителям крупнейших подпольных групп района. Возможно, именно эти предупредительные меры и привели к тому, что кровавая гестаповская метель, остервенело свирепствовавшая над Киевом весной, в основном не коснулась Железнодорожного района. Пироговский мог бы не один час рассказывать и о том, каких усилий стоит ему сейчас собирать после погромов уцелевшие подпольные организации города, создавать на предприятиях города и заводах новые группы, перестраивать их работу с учетом реальных условий. Но ничего этого он не сказал. Ибо понимал: горький упрек Артема — это лишь крик изболевшейся души человека, потерявшего друга.

— Не стану возражать, мы в самом деле не проявили оперативности и изобретательности, — после продолжительной паузы промолвил Александр Сидорович. — Без свидетелей преступления не совершаются. Разумеется, кто-то должен в городе знать о судьбе Петровича. Вот только как подкатиться к этому свидетелю? В особенности если он и является тем провокатором, который заманил Кузьму Петровича в гестаповскую западню… Для каждого ведь ясно: Петрович стал жертвой подлого предательства. И предан он кем-то из близких ему людей, кому он полностью доверял.

— Несомненно!

— Таким человеком могла быть…

— Даже в наши дебри народная огласка донесла имя предателя, — прервал Пироговского Артем. — Ходят слухи, что Петровича выдал гестаповцам один «звонарь»…

Пироговский как-то криво улыбнулся:

— Сейчас и в Киеве и за его пределами тьма-тьмущая сплетен ходит. Одна отвратительнее другой! И все о нашем брате подпольщике. Только кто же уверен, что все эти шепотки не расползаются из гестаповского гадючника?

— Так вы думаете, что на «звонаря» возведен злостный поклеп?

— А как прикажете думать о том, кто сознательно шел на смерть, лишь бы только наказать главного палача Киева?