Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Открытая авторская ирония немного снижает накал описываемых сцен, и все же они продолжают нас задевать и озадачивать. Дальше по тексту весь этот карнавал насилия лишь разрастается и сатанеет, набирая высшие обороты в скандальных главах «Хасанова комната развлечений» и «Ежегодный прием у Эй-Джея» («Бойня! Грязная Бойня! Клянусь Аллахом, отродясь не видел ничего более мерзкого!»{291}). Театр жестокости продолжается до самого конца «романа».

Возникает вопрос: зачем столько насилия, какую художественную задачу оно призвано выполнять? Как обычно, ответ не один.

Первый лежит на поверхности и относится к условно моральной интерпретации «ГЗ», абрис которой сам Берроуз дал в метатексте: «ГЗ» использует язык насилия, чтобы критиковать насилие общества; насилие в «ГЗ» – это своего рода зеркало для насилия того мира, который и породил этот гипернасильственный текст.

Во введении Берроуз пишет: «Определенные эпизоды книги, которые были названы порнографическими, написаны как трактат против Смертной Казни в манере „Скромного Предложения“ Джонатана Свифта. Эти разделы направлены на то, чтобы разоблачить смертную казнь как непристойный, варварский и внушающий отвращение анахронизм, каковым она и является. Завтрак, как всегда, голый. Если цивилизованные страны хотят вернуться к Друидическим Обрядам Повешения в Священной Роще или упиваться кровью вместе с ацтеками и поить их Богов кровью человеческих жертв, пускай же они увидят, что едят и пьют на самом деле. Пускай они увидят, что находится на конце этой длинной газетной ложки»{292}. Барри Майлз подхватывает и развивает этот мотив, выставляя Берроуза эталонным контркультурным обличителем: «ГЗ» у него оказывается реакцией на лицемерие, хамство, наивность и интеллектуальную недоразвитость общества потребления 1950-х годов{293} и, в частности, реакцией на систему наказаний и смертную казнь{294}

.

Дерзкий автор как будто бросает жестокому миру в лицо его собственные пороки – и усмехается, когда весь этот мир начинает беситься от созерцания своей подноготной. Однако не стоит переоценивать этот момент. Мы знаем, что Берроуз был вынужден написать введение, опасаясь того, что в итоге и случилось, – то есть введение не помогло. Фрагментов, явно отсылающих к порокам общественного насилия, в «ГЗ» немного (в «Хасановой комнате развлечений», одной из самых жестоких глав в «ГЗ», Магвамп, Отщепенец, существо, похожее на гигантского глиста и сочащееся наркотиком, насилует и потом вешает мальчика{295}; в ряде сцен также вешают или поджигают темнокожих). Насилие в «ГЗ» имеет куда более неочевидный и фантазматический характер, поэтому и морализаторское толкование «романа» уводит нас в сторону. При всем отвращении к расовой сегрегации и смертной казни, Берроуз был писателем, а не моралистом. Его прежде всего интересовал художественный эффект образов, в том числе и образов предельного насилия.

Насилие в «ГЗ» – это неотъемлемая часть лежащей в его основании джанковой и контрологической метафоры. Зависимость и насилие нераздельны: чем больше зависимости, тем больше насилия, – а если зависимость превращается в принцип мира, то нечто аналогичное должно произойти и с насилием. Иными словами, устройство художественного универсума, который описывает Берроуз, таково, что последний может быть описан только через сцены насилия – и никак иначе.

Джанковая зависимость прорабатывается Берроузом в подчеркнуто материальных, телесных терминах: «Каждый третий день Ли обходился без наркотиков, то есть делал абсолютно… э-э… необходимые паузы, дабы подкинуть топлива в огонь, горевший в его желто-розово-бурой студенистой субстанции, но и не подпускал к себе свою затаившуюся поблизости плоть. Поначалу его плоть была просто мягкой, такой мягкой, что его едва ли не навылет ранили пылинки, воздушные потоки и одежные щетки, в то время как непосредственный контакт с дверьми и стульями не причинял, казалось, никаких неудобств. Ни одна рана не заживала в его мягком ненадежном теле… Вокруг обнаженных костей вились длинные белые усики плесени. Плесневые запахи атрофированных яиц подбивали его тело пушком серого тумана…»{296}

По этому фрагменту хорошо видно, что Ли переживает зависимость (здесь – в форме отнятия) подчеркнуто телесно, и привилегированной формой такого телесного переживания является боль (здесь – образ ран). Соответственно, излечение от зависимости описывается Берроузом в терминах нового тела или обновленной плоти

(«Да здравствует новая плоть!» – скажет позже герой «Видеодрома» Кроненберга), как в случае с образом Лазаря в главе «Лазарь, выйди вон», то есть образом возродившегося во плоти или восставшего из мертвых, ожившего трупа с регенерированной телесностью. «Явился похвастаться своим новым телом»{297}, – говорит Ли о молодом джанки по имени Мигель. Тело неплотное, мягкое – мягкая машина; оно без труда опадает, счищается и распадается в прожорливом эфире; вместо него из самых причудливых комбинаций пульсирующей материи образуется новое тело.