Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Насилие. В теории обществ контроля, как и в тексте «ГЗ», контроль, на первый взгляд, не сводится к одной лишь телесности и приобретает отчетливые семиотические и кибернетические очертания. Контроль есть не столько насилие, сколько код. Однако Берроуз никогда не отходит далеко от телесности. Слово и код для него невозможны без тела, которое они маркируют: так говорил граф Коржибский. Последовательный номиналист, Берроуз стремился увидеть за словами определенные телесные референты. Поэтому универсум контроля в «ГЗ» – это прежде всего универсум болезненных, мучимых, разрываемых и насилуемых, распадающихся и деформирующихся тел, что, без сомнения, позволяет вписать Берроуза в литературную традицию, флагманами которой в разное время выступали маркиз де Сад и Жорж Батай. В рамках этой трансгрессивной

традиции Сад, Батай и Берроуз вместе, хотя и заметно по-разному, говорят об одном: о телах, выше которых уже ничего не осталось.

Весь «ГЗ» состоит из движений дестабилизированной плоти. Жестокость ее репрезентации не может не вызывать негативной реакции – и эта реакция сопутствовала «роману» всегда, начиная с цензурного скандала еще до публикации полного текста. «Кровоизлияние воображения»{286} – так один критик охарактеризовал «ГЗ», и это достаточно точная формулировка. Подобный потенциал его детища не был секретом для Берроуза; уже во введении он объясняется начистоту: «Поскольку „Голый завтрак“ затрагивает проблему здоровья, он неизбежно жесток, непристоен и внушает отвращение. Болезнь зачастую омерзительна, не для слабых желудков»{287}

, но вскоре серьезность ему изменяет и он начинает иронизировать: «Вдумчивый читатель наверняка заметил определенные тенденции у автора, фантазии которого можно назвать нездоровыми. Кому-то даже поплохеет»{288}.

Пол Боулз называл Берроуза великим юмористом. Но смешно будет не всем. Работа с телесными деформациями встречалась и в ранних берроузовских текстах, скажем, в «Джанки» – неизменно как бредовый наркотический эффект. Но в «ГЗ» этот эффект разросся до онтологического принципа описываемого здесь мира. Этот бытийный принцип вездесущ, его легко увидеть за бесконечным нагромождением порнографически-садистических сцен, на всем протяжении которого происходит только одно: тело насилуют, бьют, поджигают и разрывают на части – и так раз за разом, до тошноты. Это банальное и поверхностное прочтение, но поводов для него предостаточно.

Масштабная мясорубка дает о себе знать очень быстро – уже в главе «Бенвей». Как только доктор Бенвей дает Ли согласие на переход в «Ислам инкорпорейтед», начинается какая-то дикость. Доктор кричит: «Похоже, электронный мозг спятил, играя с Техником в шестимерные шахматы, и выпустил из ВЦ [Восстановительного Центра. – Прим. авт.] всех объектов. Перейдем на крышу. Необходим Боевой Вертолет. С крыши ВЦ мы обозреваем картину не имеющего себе равных ужаса. ННП [Необратимое Нервное Повреждение, имеются в виду „пациенты“ Бенвея. – Прим. авт.

] толпятся перед столиками кафе, с подбородков у них свисают длинные нити слюны, с шумом вспениваются желудки, некоторые при виде женщин извергают семя. Латахи[25] с обезьяньим бесстыдством подражают прохожим. Джанки ограбили аптеки и раскумариваются на каждом углу… Кататоники в парках украшают деревья… Возбужденные шизофреники со сдавленными нечеловеческими воплями несутся по улицам. Группа ЧВЗ – Частично Восстановивших Здоровье – окружила нескольких туристов-гомосексуалистов, скалясь жуткими ехидными ухмылками и демонстрируя под ними нордический череп в двойной экспозиции»{289}.

Начинается вакханалия. Не теряющий бодрости духа посреди всего этого безобразия, автор снова иронизирует над излишне впечатлительным читателем, прерывая сцену и обращаясь к нему напрямую: «Благосклонный читатель, уродливость этого зрелища лишает смысла любое описание. Кто способен быть съежившимся и обоссывающимся трусом и все же злым, как лиловозадый мандрил, чередуя эти скверные состояния, как водевильные скетчи? Кто способен срать на поверженного противника, который, умирая, ест дерьмо и мычит от наслаждения? Кто способен повесить слабого пассивного партнера и хватать ртом его сперму, как злой и порочный пес? Благосклонный читатель, я охотно избавил бы тебя от всего этого, но перо мое своенравно, как Старый Мореход. О Боже, что за зрелище! Неужели язык и перо в силах примириться с подобными постыдными фактами? Озверевший юный хулиган выдавил глаз своему собрату и ебет его в мозг: „Этот мозг уже зачах и высох, точно бабушкина пизда“»{290}. (Тут, кстати, становится ясно, что Владимира Сорокина – при всей его безусловной оригинальности – трудно представить вне влияния Берроуза. Главное – «это всего лишь буквы на бумаге» – у них общее.)