Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Помня о том, что для Батая, как и для Сада с Берроузом, все описания движутся в области материального, не предполагая за ее пределами никакой трансцендентной сферы, мы увидим в сказанном все ту же модель тела без органов – голой материи, в которой перетекают из одного состояния в другое отдельные и разомкнутые тела и материалы: «Всё в мире хаотично превращается одно в другое безо всякой цели или же смысла»{308}.

Поэтому смысл насилия не надо искать где-то вовне материального, его вообще не надо дополнительно искать: он всегда уже здесь, плотно вшитый в тела и позволяющий нам эти тела как описывать, так и просто видеть. Тело садовского преступления, тело батаевского размыкания и тело берроузовских мутаций – тело без органов, общая материальность всех тел, которые можно представить. Их можно представить лишь потому, что они преступают, размыкаются и мутируют – иными словами, подвергаются фундаментальному насилию, определяющему их онтологический статус. Сам акт представления их уже есть насильственный акт.

Карнавал.

«ГЗ» преисполнен насилия, потому что во многом он строится по карнавальной, в бахтинском смысле,

эстетике. Следовательно, насилие в нем играет также и роль освобождающую.

По Бахтину, карнавал в народной культуре Возрождения совершал освобождающий переворот в соотношении двух ключевых полюсов, на которые разделялась общественная жизнь, – верха и низа, господского-идеального и подвластного-материального. По праздникам мир переворачивался вверх дном: подвластные эксплуатировали признаки власти, народ разыгрывал шутливые мистерии, фактически-никчемные превращались в иронически-великих. Со времен Франсуа Рабле, которого исследовал Бахтин, фигура карнавального переворачивания стала одной из архетипических фигур западной литературной традиции. И мало кто со времен Рабле так неистово и вместе с тем мастеровито эксплуатировал этот карнавальный архетип, как Берроуз.

В одном из самых известных мест «ГЗ» карнавальное переворачивание, уже знакомое нам по сцене побега буйных пациентов от Бенвея, обыгрывается с такой лихой иронией, что в итоге оказывается редуцированным к своей голой структуре. Речь о рутине про говорящую задницу, и я – не без явного удовольствия – позволю себе привести ее полностью. Говорит доктор Бенвей: