Беспокойные сердца

Город жил привычной мирной жизнью. Но как знать, какие драмы, какие сложные сплетения обстоятельств, какие судьбы были там, за тюлем занавесей, за горшками растений’ Эти отдельные жизни с их радостями и тревогами, весельем, горем, со всей сложностью и простотой сливались в один общий поток. Поток — да, он стремился по единственно-правильному руслу, к единой цели. Но значило ли это, что и каждая отдельная капля в нем так же кристально-прозрачна, что каждая струйка имеет такой же прямой путь, не наталкивается на препятствия, не закручивается вдруг в водовороте?

После ухода Леонида Олесь вошел в комнату, где Зина убирала со стола. Лицо у нее было надутое, глаза красные.

— Оставь-ка свои тарелки, Зина, садись сюда. Давай, поговорим, — сказал Олесь, садясь на диван.

— О чем? — передернула она плечами.

— Иди ко мне, сядь. Не хочешь? Ну, не надо. Зина, как же ты думаешь поступить, если у нас будет ребенок?

Тарелка едва не выскользнула из рук Зины, она подхватила ее и начала тщательно вытирать.

— Какой ребенок? — спросила, не глядя на мужа.

— Обыкновенный. Маленький. Как в других семьях бывают.

— С чего вздумал говорить об этом? Сто раз повторяла — рано нам ребенка. Не собираюсь я в няньки превращаться.

Говорила она вызывающе, почти грубо и все никак не могла кончить вытирать тарелку.

— Почему же ты мне в глаза не смотришь? Не бойся, я же ничего худого не хочу тебе. Может быть, тебе надо что-то мне сказать? — он говорил мягко, почти нежно.

— И что пристаешь? Все уже переговорено, — вздернула она плечами и направилась к двери.

— Зря ты меня слепым считаешь, — голос Олеся зазвучал суше. — Я все вижу и понимаю. Одного не пойму: почему молчишь? Боишься, что ли?

— Вот привязался! Чего мне бояться? Нечего говорить, оттого и молчу! — со слезами выкрикнула Зина, не выдерживая разговора.

Олесь прошелся по комнате, швырнул в пепельницу погасшую папиросу и снова сел на диван. Теперь лицо его было строгим и жестким.

— Зина, разве ты не замечаешь, что мы теперь почти чужие друг другу? Так продолжаться не может. Или мы в конце концов разойдемся или объяснимся начистоту и будем жить семьей, С ребенком. Ты странная какая-то. Для каждой матери ее ребенок — это смысл жизни. Чего ж тут бояться?

— Ты сам не знаешь, что говоришь! — прервала она с испугом. — Цель, смысл… да ведь это…

Она вдруг замолчала, словно ей зажали рот.

— Ну, ну? Что «это»?

— Обуза, вот что! Не будет его, не будет, не будет!

— Зина! — крикнул Олесь, уже не сдерживая себя. Затем тише добавил: — Имей в виду: если ты что сделаешь — я уйду от тебя. Поняла? Уйду. Слово мое твердое. И еще раз говорю: если есть что на душе — скажи. Не зверь ведь, пойму. Мало ли что бывает… Подумай хорошенько, чтобы потом не раскаиваться.

— Прямо там, раскаиваться! — вздернула Зина подбородок. — Больно ты много на себя берешь. Только это тебе не в цехе. Мучитель ты мой, вот кто!

— Мучитель? — он странно усмехнулся. — Это что-то уже новое. Ну, вот что. Уверток и вранья мне не надо. Сходишь к врачу. Будем знать точно. И убийцей ребенка я тебе быть не позволю.

— Ух, как страшно! Убийцей! Слова только, а на деле ничего особенного. Фантазии твои.

— Так ли уж фантазии? Мне не десять лет, немножко понимаю. Пойми ты, Зина! Какая бы правда ни была, все же лучше, чем нечестность…

Каждое слово Олеся било по больному месту. Зина давно бы уж разревелась и призналась во всем, но упрямство и страх мешали.

— Ну, хорошо, — поднялся он, наконец. — Решай сама, тебе виднее. Я в библиотеку пойду, может быть, зайду поиграть в шахматы. Вернусь не скоро.

Выдержка покинула Олеся только тогда, когда он закрыл за собой дверь. Руки, внезапно уставшие, чуть не выронили книги. Судорога боли прошла по лицу. Не много ли он берет на себя, выдержит ли?.. Ребенок… Чужой ребенок… Он-то не виноват ни в чем. А каково это будет: день за днем видеть его, держать на руках, заботиться о нем?! От одной мысли можно сойти с ума! Бросить, бросить Зину немедленно, пока окончательно не возненавидел ее!..

Но только сам-то он чем лучше? Видел ведь, как пошла по кривой дорожке его девчонка-жена, и пальцем не шевельнул, чтобы остановить. Увлекся мечтами о недозволенной любви, а рядом тосковала, не знала, куда деть себя нелюбимая жена… Нет, сам виноват — и неси наказание.

И снова сурово сошлись брови, крепко сжался рот. Сдержанный, как всегда, он твердо спустился по лестнице и зашагал к Дому культуры.

А в это время наверху, среди полированной мебели и кадок, с цветами, металась Зина, плача и ломая пальцы. Ее хорошенькая головка лопалась от непривычного обилия мыслей.