Бессмертный корабль

За ночь решение принято: при первой возможности захватить пулеметы.

То же самое происходит в других кубриках.

Изнывая от неизвестности и нетерпения, на крейсере ждут сигнала горниста, который возвестит побудку. Никому не до сна. Нет покоя мыслям. А время, как нарочно, будто остановилось. Будто всей жизни не хватит, чтобы дождаться рассвета.

* * *

Мучительно долог последний час...

Горнист начинает играть сигнал побудки, когда предрассветная мгла еще чернеет в иллюминаторах.

— На молитву! — скликают, распахнув двери, унтера и боцманматы.

День начат. Сквозь строй вооруженных кондукторов, расставленных в коридорах, пятьсот шестьдесят семь человек, составляющие экипаж крейсера, друг за другом переступают порог церковной палубы.

Топоча сапогами, из-за ширмы походного алтаря выбирается поп. Его бегающий взгляд обращен то к цепи кондукторов позади матросов, то к двери, откуда с минуты на минуту должны показаться командир и старший офицер.

Один за другим протискиваются сквозь ряды механики, мичманы, лейтенанты. Каждый из них держится настороже.

— Раздайсь! — вполголоса гудит старший боцман.

Моряки расступаются.

Быстрым шагом идут на свои места Никольский и Огранович.

Командир на ходу кивает Покровскому.

Торопливое бормотанье попа едва слышно в духоте церковной палубы. Острый запах пота перешибает сладковатый запах ладана и аромат дорогих духов старшего лейтенанта Эриксона.

Покровский скороговоркой бормочет слова молитвы и внезапно, как бы запамятовав, запинается.

Лукичев подмигивает Белышеву на командира.

Шека Никольского дергается.

Руки офицеров тянутся к расстегнутым кобурам.

Огранович, поведя плечом, косится на команду.

Матросы неподвижны.

Понукаемый злым взором командира, Покровский с опаской выдавливает слова, которые должны были вчера вечером послужить сигналом к восстанию:

— ...И благо-слови до-сто-яние свое...

Наспех дочитав молитву, он прячется за ширму алтаря.

Глядя поверх матросских голов, Никольский объявляет:

— Всей команде, хотя сегодня и не суббота, мыть краску! Я вас отучу бунтовать!..

Оборвав, он уходит.

Старший офицер подает знак унтерам и боцманматам.

Те разводят моряков по отсекам.

Последним шагает отделение боцманмата Серова. Ему доверены коридоры офицерских помещений и кают-компания.

— Понимать должны, что́ есть бунт в военное время. За такие дела вашего брата брезентом накрывают и в расход списывают, — запугивает Серов. — Назови, ребята, зачинщиков. Доложу его благородию, вам и выйдет полное прощение.

Матросы помалкивают, прислушиваясь к раздраженному взвизгиванию Ограновича, которое доносится из кают-компании.

Боцманмат поспешно притворяет дверь.

— Старшо́й попа ругает за молитву, — шепчет, пробегая мимо строевых, вестовой Векшин.

— Дмитриев! — окликает боцманмат, заметив улыбку на лице одного из матросов. — Чего скалинься? Марш мыть ванную! Там посмеешься!..

Матрос берет ведро с каустиком и направляется в офицерскую ванную.

В ней нет никого.

Он заглядывает в бортовой иллюминатор и прилипает к нему.

Сумеречное утро еще борется с ночью. Черным провалом зияют за площадкой заводского двора настежь раскрытые ворота. От них движутся к причалу толпы людей. С каждым мгновением они приближаются к «Авроре». Поддевки рабочих перемешались с шинелями солдат Кексгольмского полка. Впереди, неся красный флаг, семенит старый сторож Игнатыч.

Дмитриев шумно отвинчивает барашки иллюминатора.

Поток свежего воздуха врывается в затхлую духоту помещения.

Нарастают призывные возгласы:

— Солдаты с нами, а вы, матросы?

— Ура авроровцам! — раздается у борта.

— Ура! — что есть мочи кричит Дмитриев и, охнув от нестерпимой боли в спине, мгновенно оборачивается.

Боцманмат, ругаясь, тычет серебряной — за выслугу — дудкой в зубы матросу и, оттолкнув его, захлопывает иллюминатор.

— Ты что? В карцер!..

Не докончив, получив увесистый удар кулаком, он тяжело садится на табурет у ванной.

Матрос смаху нахлобучивает на голову боцманмату ведро с едким раствором каустика.

— Вот тебе сдача, Иуда!

Он выдирает из кобуры Серова револьвер и, хлопнув дверью, выскакивает в коридор.

Отовсюду бегут моряки. Эхо неумолчно повторяет в длинных коридорах:

— Уррраааа!..

У порога кают-компании путь Дмитриеву преграждает визжащий старший офицер. Судорожно цепляясь за дверь, Огранович пытается вырваться из рук вестового Векшина и машинного содержателя Фотеева.

— Ишь, боров! Себя жалеешь, а кто в Осипенко стрелял? — сурово спрашивает матрос. — Отойдите, ребята, чтобы ненароком не задело.

Он целится в Ограновича.

— Не трожь! — кричит Векшин. — Не марай палубу! На лед вытащим!

— Это правильно, только не упустите! — предостерегает Дмитриев и, стиснув рукоятку револьвера, торопится на верхнюю палубу.

Там уже вся команда. Оба мостика переполнены матросами. Пулеметы захвачены в тот момент, когда кондукторы повернули их к причалу, чтобы открыть огонь по рабочим и солдатам Кексгольмского полка. Застигнутые врасплох за утренним чаем, офицеры выведены из кают-компании на кормовую палубу. Обезоруженный караул семеновцев окружен машинистами. Моряки стыдят солдат.

— Посторонись, братва! — предупреждает Лукичев.