Бессмертный корабль

Еще три года назад сошлись дороги и завязалась в прочный морской узел дружба токаря текстильной фабрики в Нерехте Белышева, уральского шахтера Неволина, одесского судоремонтника Минакова, слесаря Краснова из Вязников, питерских, московских, ивановских мастеровых — Лукичева, Бабина, Хаберева, Белова, Старинова и Фотеева, мобилизованных во флот перед войной. Они принесли с собой в кубрики, на дно трюмов машинного и котельного отделений ненависть к грабительской войне, затеянной капиталистами и помещиками, к полицейскому произволу и мордобою, узаконенным в царском флоте. И моряки ревниво оберегают своих вожаков от шпионов старшего офицера.

В списке политически неблагонадежных авроровцев не значатся два человека: среди строевых на верхней палубе плотницких дел мастер, коренастый тамбовец Тимофей Липатов, а внизу, в душных коробках машин и кочегарок, — потомственный токарь Александр Белышев.

— Костя, — обращается Белышев к трюмному машинисту Старинову, — сбегай за Ивановым. — Вынув из кармана свечу, он зажигает ее. — Айда в тоннель, товарищи! На виду толковать негоже. Ты, Алексей, — наказывает он Минакову, — присмотри за трапом. Чуть что — кликнешь.

Машинисты и Липатов гуськом ныряют в коридор гребного вала. Едва тоннель поглощает их, в машинное отделение вбегают запыхавшиеся Старинов и электрик Иванов.

Минаков машет на дверь тоннеля. Электрик, удивляясь, лезет туда вслед за Стариновым. Тоннель тесен. Потрескивая, чадит свеча. Тени пляшут на влажных стенках. Машинисты сидят на корточках у гребного вала.

— Протестовать на словах — попусту яриться, — убеждает Белышев. — Добром арестованных не отпустят. Что скажешь, Тимофей?

Липатов немногословен:

— За кубрики строевых ручаюсь. Кипят люди. Серов намедни опять человека избил в кровь. Сигнальщика Ведякина. Невтерпеж!

Белышев оборачивается к электрику:

— Помнишь, о чем была речь в механическом цеху? Не передумал? Берешься?

Иванов согласно кивает.

— Толковали мы вот о чем, — разъясняет Белышев другим: — на вечерней молитве, как пожалуют в церковную палубу командир с прочими, после слов: «...И благослови достояние твое» — первым делом перерезать провода и впотьмах разделаться с их благородиями. Подходяще?

Машинисты и Липатов одобряют.

— Пощады не давать ни самодуру Никольскому, ни живоглоту Ограновичу. Управимся с ними и освободим заводских.

— А потом?

— Полундра![8] — гулким шопотом предупреждает Минаков.

Задув свечу, Белышев наклоняется к Липатову:

— Передай Алонцеву, чтобы оповестил радистов. Предупреди Векшина: ему, как вестовому, удобно, пусть повидает Бахмурцева. К Марушкину в кочегарку я погодя сам спущусь.

— Передам, Шура.

Липатов бесшумно выбирается из тоннеля и едва успевает прошмыгнуть под трапом к запасному выходу.

— Воистину в преисподней обретаетесь! — раздается над головами машинистов.

— Шпик долгогривый! — с ненавистью бормочет Минаков.

Железный трап, сотрясаясь, звенит под нажимом каблуков.

— ... первым делом перерезать провода ...

В машинное отделение спускается корабельный священник Покровский — правая рука Ограновича по надзору за командой. Сложив щепотью пухлые пальцы, он размашисто крестит разобранные механизмы и подозрительно осматривает машинистов.

Моряки давно на местах. Каждый занят своим делом. Сверчками поют напильники в ловких руках, стучат молотки.

Ремонт в полном разгаре.

* * *

Душно в кубрике. Морозный воздух из вентилятора не освежает. Койки, растянутые под потолком, пусты. Машинисты сидят вокруг стола.

Печально бренчит гитара, заунывно поет машинист Брагин:

...Трупы блуждают в морской ширине, Волны несут их зеленые.

Связаны руки локтями к спине, Лица покрыты мешками смолеными, Черною кровью испачкан мундир — Это матросы кронштадтские...

— Так и с ними поступят, — уверяет Брагин.

Моряки отмалчиваются.

...В сером тумане кайма берегов Низкой грядою рисуется; Там над водою красуется Царский дворец Петергоф... Где же ты, царь? Покажись, выходи

К нам из-под крепкой охраны! Видишь, какие кровавые раны В каждой зияют груди?..

Тоскливым взором Минаков обводит кубрик, прислонившихся к стене возле двери Белышева и Лукичева, долго и надрывно ругается.

Песня угнетает.

...Трупы плывут через Финский залив, Серым туманом повитый...

Всхлипнув на все лады, умолкает гитара. Это Белышев вырвал ее из рук Брагина.

— Не растравляй сердца людям и не приваживай унтеров: шныряют вокруг да около, в отсеках[9] и на палубе!

— Один конец. Всем нам вахту нести, где братва лежит — потемкинцы, очаковцы, азовцы...[10]

Лукичев с презрительным сожалением глядит на Брагина: