Бесы

Степан Трофимович так и написал вам, что женится на «чужих грехах, совершенных в Швейцарии», и чтобы вы летели «спасать его», этими самы­ми выражениями? — подошла вдруг Варвара Петровна, вся желтая, с искри­вившимся лицом, со вздрагивающими губами.

То есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я не понял, — как бы испугал­ся и еще пуще заторопился Петр Степанович, — то виноват, разумеется, он, что так пишет. Вот письмо. Знаете, Варвара Петровна, письма бесконечные и бес­прерывные, а в последние два-три месяца просто письмо за письмом, и, призна­юсь, я, наконец, иногда не дочитывал. Ты меня прости, Степан Трофимович, за мое глупое признание, но ведь согласись, пожалуйста, что хоть ты и ко мне адре­совал, а писал ведь более для потомства, так что тебе ведь и всё равно. Ну, ну, не обижайся; мы-то с тобой все-таки свои! Но это письмо, Варвара Петровна, это письмо я дочитал. Эти «грехи»-с — эти «чужие грехи» — это, наверно, какие-нибудь наши собственные грешки и, об заклад бьюсь, самые невинней­шие, но из-за которых вдруг нам вздумалось поднять ужасную историю с благо­родным оттенком — именно ради благородного оттенка и подняли. Тут, види­те ли, что-нибудь по счетной части у нас прихрамывает — надо же, наконец, со­знаться. Мы, знаете, в карточки очень повадливы. а впрочем, это лишнее, это совсем уже лишнее, виноват, я слишком болтлив, но, ей-Богу, Варвара Петров­на, он меня напугал, и я действительно приготовился отчасти «спасать» его. Мне, наконец, и самому совестно. Что я, с ножом к горлу, что ли, лезу к нему? Кредитор неумолимый я, что ли? Он что-то пишет тут о приданом. А впро­чем, уж женишься ли ты, полно, Степан Трофимович? Ведь и это станется, ведь мы наговорим, наговорим, а более для слога. Ах, Варвара Петровна, я ведь вот уверен, что вы, пожалуй, осуждаете меня теперь, и именно тоже за слог-с.

Напротив, напротив, я вижу, что вы выведены из терпения, и, уж конеч­но, имели на то причины, — злобно подхватила Варвара Петровна.

Она со злобным наслаждением выслушала все «правдивые» словоиз­вержения Петра Степановича, очевидно игравшего роль (какую — не знал я тогда, но роль была очевидная, даже слишком уж грубовато сыгранная).

Напротив, — продолжала она, — я вам слишком благодарна, что вы за­говорили; без вас я бы так и не узнала. В первый раз в двадцать лет я раскры­ваю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно извещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?

Я получил от него невиннейшее и. и. очень благородное письмо.

Вы затрудняетесь, ищете слов — довольно! Степан Трофимович, я ожи­даю от вас чрезвычайного одолжения, — вдруг обратилась она к нему с засвер­кавшими глазами, — сделайте мне милость, оставьте нас сейчас же, а впредь не переступайте через порог моего дома.

Прошу припомнить недавнюю «экзальтацию», еще и теперь не прошед­шую. Правда, и виноват же был Степан Трофимович! Но вот что решительно изумило меня тогда: то, что он с удивительным достоинством выстоял и под «обличениями» Петруши, не думая прерывать их, и под «проклятием» Вар­вары Петровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узнал только одно, что он несомненно и глубоко оскорблен был давешнею первою встречей с Петру- шей, именно давешними объятиями. Это было глубокое и настоящее уже горе, по крайней мере на его глаза, его сердцу. Было у него и другое горе в ту минуту, а именно язвительное собственное сознание в том, что он сподличал; в этом он мне сам потом признавался со всею откровенностью. А ведь настоящее,

несом­ненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя. А если так, то что же могло произойти с таким человеком, как Степан Трофимович? Целый переворот — конечно, тоже на время.

Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчув­ствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить, как бы спе­ша предупредить его:

Пожалуйста, Степан Трофимович, ради Бога, ничего не говорите, — начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица и по­спешно протягивая ему руку, — будьте уверены, что я вас всё так же уважаю. и всё так же ценю и. думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я буду очень, очень это ценить.

Степан Трофимович низко, низко ей поклонился.

Воля твоя, Дарья Павловна, ты знаешь, что во всем этом деле твоя пол­ная воля! Была и есть, и теперь и впредь, — веско заключила Варвара Петровна.

Ба, да и я теперь всё понимаю! — ударил себя по лбу Петр Степано­вич. — Но. но в какое же положение я был поставлен после этого? Дарья

Павловна, пожалуйста, извините меня!.. Что ты наделал со мной после этого, а? — обратился он к отцу.