Бесы

Mademoiselle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и неслышно сидела во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она нас не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Ша- тов говорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном под­свечнике я разглядел женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худо­щавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка. Она посмотрела на нас до­вольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то пе­сенника и немецкая белая булочка, от которой было уже раз или два откуше­но. Заметно было, что mademoiselle Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови[328], и без того длинные, тонкие и темные. На узком и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после всего, что я слышал о казацкой нагайке и о всех бес­чинствах братца. Странно, что вместо тяжелого и даже боязливого отвраще­ния, ощущаемого обыкновенно в присутствии всех подобных, наказанных Богом существ, мне стало почти приятно смотреть на нее с первой же мину­ты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение, овладела мною потом.

Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне на нее с порога Ша­тов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-ни­будь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!

К удивлению моему, Шатов говорил громко, точно бы ее и не было в комнате.

Здравствуй, Шатушка! — приветливо проговорила mademoiselle Ле- бядкина.

Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, — сказал Шатов.

Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню эта­кого, — поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).

Соскучилось, что ли, одному по светелке шагать? — засмеялась она, причем открылись два ряда превосходных зубов ее.

И соскучилось, и тебя навестить захотелось.

Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.

Разговору я всегда рада, только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точ­но ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?

Да у меня и гребенки-то нет, — засмеялся Шатов.

Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.

С самым серьезным видом принялась она его причесывать, провела даже сбоку пробор, откинулась немножко назад, поглядела, хорошо ли, и положила гребенку опять в карман.

Знаешь что, Шатушка, — покачала она головой, — человек ты, пожа­луй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не по­нимаю я, как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.

И с братцем весело?

Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он или нет. Я ему крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башма­ки», — он и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.

И это точь-в-точь так, — опять громко и без церемонии обратился ко мне Шатов, — она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кри­чала ему: «Лебядкин, подай воды», и при этом хохотала; в том только раз­ница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не бо­ится. У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память от­бивают, так что она после них всё забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка. Это ничего, что я громко говорю; тех, которые не с нею говорят, она тотчас же перестает слушать и тот­час же бросается мечтать про себя; именно бросается. Мечтательница чрез­вычайная; по восьми часов, по целому дню сидит на месте. Вот булка лежит, она ее, может, с утра только раз закусила, а докончит завтра. Вот в карты те­перь гадать начала.