Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

В Москве было прохладно даже для августа. Или мне так казалось после вполне адского Крыма, где я привык уже к жестокому солнцу и жаре. От такого, видимо, резкого перепада произошли у меня в мозгу спазмы. Мне стало плохо, и я остался дома. А снаружи разворачивались события. Я включал приемник в двухкассетнике брата. Вокруг Белого дома выросли баррикады, туда потянулось все больше людей. Ждали штурма. По телевизору повторяли пресс-конференцию путчистов, вид у них был так себе, они сильно волновались, это выдавали трясущиеся руки, и как-то сразу стало понятно, что никто им сейчас не сочувствует, и никому они не нужны, и что сами они об этом знают. Потом уже где-то стали стрелять, пока поверх голов. Ночью погибли люди, и все как-то вдруг замерло, это чувствовалось даже в эфире, и было неясно, куда повернется. Мать звонила мне из телефона-автомата в поселке, интересовалась драматическим голосом: “Почему ты сейчас не там?” “Бе-ме”, – честно пытался я объяснить телефонной трубке. Через несколько часов мне как-то резко стало легче, я упал и заснул, надолго. А когда проснулся – страна, в которой я родился и потом жил по ее правилам, уже перестала существовать.

Иногда я спрашиваю себя: что бы хотел забрать оттуда? Помимо, конечно, молодости с ее обилием путей и прочими бонусами, исчезающими со временем. Пожалуй, только острое переживание ценности всякого знания. Когда можно было тащиться на неудобном транспорте на другой край города, а, случалось, и в другой город, чтобы послушать новую пластинку или за книгой из тех, что обычно отсутствовали в общедоступных библиотеках. За Кафкой или Святым Августином. Или диссидентом Буковским. Мысли не могло появиться, что полезнее, быть может, это время потратить на что-то другое. Ждали шанса посмотреть редкий фильм – ждали, что он нам сообщит (редкий обязан был сообщать). Было даже принято, считалось нормальным среди самого разномастного и более- менее образованного народа – вот так увлекаться поиском, и я получал от этого много радости. Я знаю, что все дело в насильственно устроенной нам информационной депривации, и, разумеется, не мечтаю о том, чтобы она вернулась. А все равно этой радости жаль.

Елена Долгопят

Печальный герой

Одним из самых печальных героев той страны, которая звалась Союзом Советских Социалистических Республик, мне представляется Геннадий Шпаликов, поэт, сценарист и режиссер. Талантливый, подтянутый, легкий, обрюзгший, погасший, постаревший. Он покончил с собой в 1974-м тридцати семи лет от роду.

Мне казалось и кажется, что после смерти он осужден был скитаться по Москве, которая давно стала ему чужой, которая давно стала ему пустой, а когда-то была полной света, когда-то любой ее прохожий был ему брат.

Я приехала в Москву в 1981 году, поступила в институт, училась, влюблялась, бродила по ветреным улицам. Как-то раз в позднем и синем, как в песне Булата Окуджавы, троллейбусе я увидела мужчину в сером пальто, из воротника торчала тонкая шея. Мужчина сидел у окна, щетина проступала на его опухшем нездоровом лице.

Водитель объявила:

– Конечная.

И отворила двери.

Я поспешила к выходу. Мужчина не двигался.

Я спрыгнула на асфальт и обернулась. Мужчина по-прежнему сидел во все еще освещенном троллейбусе. Водитель не кричала ему, как следовало бы:

– Конечная! Выходите! Троллейбус идет в парк!

Нет, не кричала, не вызывала милицию.

Закрыла двери и укатила, увезла.

Она его не видела, – так я подумала.

Он для нее – призрак, – так я догадалась.

И значительно позже, в другой Москве, в другой стране, в другом времени, я вдруг поняла, что этот призрак был Шпаликов. И отчего-то мне привиделась очередь в кафе “Прага” все в том же 1981 году, в середине ноября, после шести вечера, после рабочего дня.

Наполовину застекленные двери, большие окна, яркий свет. Ожидание, толпа ожидающих на сером асфальте, в асфальтовой чаше перед “Прагой”. Кто-то выходит, и, значит, столик свободен, скоро швейцар отворит дверь и впустит несколько человек в тепло и свет.

За один столик сажали и незнакомцев – заполняли все места, уплотняли. И, конечно, пройти без очереди было невозможно, не пустят. Но перед молодым человеком в сером расстегнутом пальто, без шарфа, без головного убора, очередь расступилась. Никто не возмутился, не воспрепятствовал. И он отворил тяжелую солидную дверь и вошел в предбанник. И швейцар скользнул по нему равнодушным взглядом, не сказал:

– Куда вы, к кому?

И не сказал:

– Здравствуйте, приятно вас видеть.

Ничего не сказал, пропустил мимо, не заметил.

Молодой человек приблизился к гардеробу, но пальто не снял. Постоял тихо (да он и возле очереди стоял так же точно – тихо), разглядывая всех с печальным любопытством, как будто что-то грустное знал про всех, что-то предстоящее каждому невеселое. Или то, что ему казалось невеселым. А ему, пожалуй, все казалось невеселым, этому молодому человеку. И никуда он не спешил, не торопился.