Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

– Слушай, – сказал я, – вот тебе не кажется, что все это странно? А вообще-то просто глупо. Мы с тобой, в сущности, никто. Студенты-технари, теперь вот числимся инженерами, таких миллионы. Мы можем что угодно думать о советской власти, но мы не заняты борьбой с ней. Не сочиняем раздражающих власти песен. У нас нет голоса, доступа к микрофонам или на газетные страницы. И это по-своему даже правильно. Никому, кроме нескольких наших друзей, особо не интересно ничего из того, что мы можем сказать. Но огромная государственная махина совершенно серьезно берет нас в оборот! Целых два капитана. Прослушка. Едва ли не слежка…

– Да была слежка, – сказал Ранкин. – Я вроде замечал. Но так, задним числом уже понял.

– Это надо потратить большие средства. Денег, наверное, много. Для чего? Что должно было состояться в конце? Вот согласился бы я на них работать. И что бы я им рассказал? Как рабочий Гвоздик обманывает население и закрывает наряды?

– И как? – спросил Ранкин.

– Звонит в дверь. “Крысы-мыши, – спрашивает, – есть?” Если отвечают “да”, дает бланк, сложенный, чтобы не видно было названия предприятия: “Подпишите”. Если “нет” – все равно “подпишите”. Безотказно работает.

– Ха! – развеселился Серега. – Надо будет своим рассказать. А ответов нет у меня. Нет ответов ни на какие вопросы…

Поскольку считалось достойным все в конечном счете сводить к иронии, мы согласились, что живем в забавной стране, и перешли к разговору о новых пластинках. Хотя, вообще-то, ровным счетом ничего забавного здесь не было.

Сочинение рассказов отчасти развлекало меня, но все равно год спустя я стал чувствовать, что впадаю в отчаяние. Я знал вполне умных людей, которые говорили, что моя работа позволяет осуществлять почти все потребности, какие только человек в Советском Союзе мог испытывать, включая не только возможность регулярно добывать алкоголь, но и немалую долю свободы, и время для творчества. Разве что украсть было совершенно нечего. Но ведь когда-нибудь мне и зарплату поднимут! И, в общем-то, это почти так и было – по сравнению с другими работами. И все же не радовало меня вовсе. У меня была какая-то – ну, мечта, что ли. Соседка принесла однажды кассету с новым альбомом “Звуков Му”, там была песня “Я уволился с работы, потому что я устал…”. “Чтоб все время под ногтями оставалась чистота” – такая мечта. Я чувствовал себя участником спектакля, лишенного всяких достоинств. Я не хотел больше на чердаки и в подвалы. Я хотел делать что-то интересное в свободном режиме и по возможности за достаточные деньги. И мне казалось важным собственное становление.

Я снова взялся разносить письма по начальству, придумывая разные поводы, по которым меня следует мирно отпустить на все четыре стороны. В конце концов я всем так надоел, что они бы и согласились, но не могли. Опять ждали бумажку, дающую такое разрешение. На участке мы теперь по утрам не играли в домино, а смотрели Съезд народных депутатов. Но отсутствие у человека работы все еще преследовалось законом, а увольнение “по статье”, скажем, за прогулы, обеспечивало в будущем действительно серьезные проблемы с каким-либо приемлемым трудоустройством. Все это тянулось. Я уже пытался уехать в армянский Спитак волонтером после землетрясения, но меня не взяли. Теперь я подумывал, не уйти ли все же просто так, в никуда, и будь что будет. Страна-то пошла меняться, и велика вероятность, что все это скоро перестанет иметь значение. Думал я правильно, но тут и вселенная подтолкнула меня локтем в бок. С маленькой помощью моих друзей я получил бумагу аж от Киевского райкома комсомола – и там значилось, что я совершенно необходим для нужд одной из создающихся под эгидой райкома новых инициатив альтернативной педагогики. Против сочных синих комсомольских печатей даже большие начальники устоять не могли.

Теплой летней ночью, после того как забрал трудовую книжку и получил смешную сумму под расчет, я шел по тихому Крылатскому поболтать со знакомой молодой диспетчершей из ДЭЗа, любительницей чтения. Борхесу нравилась (а меня смущала) мысль, что жизнь человека состоит из считаного числа моментов, а между ними проложены серые зоны, не имеющие вообще никакой сути. Если так – то сейчас такой именно момент и был. У меня украли почти два года жизни – и я был уверен, что никогда и никому больше такого не позволю. У меня не было никакого плана и никакой перспективы, но я вообще не думал о том, что стану делать дальше. И не собирался думать. С таким вот Вудстоком в отдельно взятой голове я буквально глотал свободу – и не сомневался, что она никогда не иссякнет.

С того дня и на долгие годы государство исчезло из моей судьбы. Я лишь изредка и без особой тревоги вспоминал, что оно еще существует. Я ничего не пытался от него получить и ничего не собирался ему отдавать. Конечно, какие-то вещи, которые с ним порой происходили, заставляли меня выбирать ту или иную тактику и стратегию. Но я знал, что пропал с его радаров.