Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

Как только я оставил постоянную работу, в семье меня терпеть перестали. Я жил в разных местах: иногда было здорово, иногда тяжеловато. Время наступало хорошее: веселое, но еще не отчаянное, перемены пока никому не приносили страданий. Прежде всего с двумя приятелями мы придумали и отрепетировали часовую программу с разными песнями – от старых петровских кантов до каких-то развеселых подгитарных, – приправили естественно произраставшей прямо на репетициях простенькой клоунадой, подобрали забавную одежду – и стали выступать на Арбате. Пока нас не выдавили оттуда конкуренты при поддержке местных бандитов (там были жесткие споры за место) – я зарабатывал за два дня выходных больше, чем за месяц разъездов с Гвоздиком.

Хелен стала знаменитой среди журналистов, потому что отправилась в Афганистан и выехала оттуда на броне чуть ли не первого выводимого советского танка. Потом они с мужем уехали в Англию, устроив нам всем на прощание широкую отвальную в банкетном зале ресторана “Прага”. Ранкин со своей англичанкой отправился почему-то в Голландию. Туда же за ними потянулся и последний политзэк Усачев, потом он переберется в Канаду.

А я остался где был.

Я съездил с экспедициями “Мемориала” на старые урановые рудники Чукотки и на “мертвую дорогу” – знаменитый сталинский железнодорожный недострой – в Туруханский край. Там я фотографировал и даже снимал кино. Отправился в очередной раз сплавляться на байдарке по северным рекам, но на сей раз довелось нешуточно тонуть, и с тех пор я больше уже не ездил. Не то чтобы испугался – просто не ездил. Читал лекции про разную музыку студентам и школьникам. Накопил немного, поехал в Рязань и купил портативную пишущую машинку “Любава”, их там производили. Наконец, устроился работать в церковь и чуть было не начал карьеру по линии церковной дипломатии – но вовремя сообразил, что вот этого мне точно не нужно. В телевизорах мы смотрели репортажи о “Буре в пустыне” и видеоклипы. Еда в магазинах постепенно становилась недостижима – оставались только дорогие полуфабрикаты в “Кулинариях”. По окраинам страны начинался тревожный гул, но здесь он как-то не тревожил. Это был как будто звук распадающегося прошлого. А прошлое тогда не интересовало вовсе.

В июле 1991-го, в самом конце, я впервые приехал в Крым с друзьями – в самостийный палаточный лагерь. Безбашенные молодые люди развлекали там себя как могли – и однажды устроили игру в государственный переворот. Через три недели поезд из Крыма в Москву пришел поздно ночью, я добрался до квартиры, где тогда обитал, и лег спать. А утром с удивлением созерцал тотальный балет по трем еще доступным старому черно-белому телевизору каналам. Затем мой маленький радиоприемник сообщил, что у нас путч – и о неизвестном положении Горбачева.

Мне нужно было в церковь, я обещал вернуться именно в этот день. Там настоятель попросил сопровождать его в мэрию – отвезти и забрать документы. Мы вышли на Пушкинской. Тверская улица для транспорта была перекрыта, но проход был свободный, и множество людей (но не плотная толпа, было довольно свободно) двигалось туда-сюда по проезжей части в броуновском режиме. Ничего подобного никогда еще не случалось, и от самой этой сюрреалистичной картины спину закололо иголочками, во всем чувствовалось напряженное ожидание и, в общем-то, опасность. Было много милиционеров, но они понятия не имели, что им делать, и умно не делали ничего. Военных и техники я не видел. Еще было много сумасшедших, обычных и ярких. Один, у самой мэрии, как-то закрепил себе на ушах куски медной проволоки с какими-то еще шариками на концах, и они торчали в стороны сквозь рыжую шевелюру: напоминал он не столько клоуна, которым явно не был, сколько комнатную телеантенну. Слушал сообщения из космоса – и фрагментами транслировал публике. Все это, конечно, требовало детального запоминания. Но у меня все сильнее пульсировало в голове.