Без веры и закона

— Если я злюсь на Эб, то только потому, что она все время слишком рискует. Но не думай, я не считаю, что она неправа. Если у тебя нет места, надо его добиваться, а не жаться в углу вечной скромницей, как будто за то, что ты живешь, надо еще и прощенья просить.

— Понимаю.

На самом деле я только-только начинал что-то понимать, но и этой малости мне хватило, чтобы согласиться с Дженни. Я сразу подумал о маме. О сестре. Конечно, началось все с Эб. А теперь вот и Дженни продолжила.

Перл зашла в воду, она старалась держать равновесие на скользких камнях, покрытых тонким слоем мха.

Всего несколько дней, а вся моя жизнь перевернулась. Еще неделю тому назад я гнул спину, сгребал сено, механически делал каждодневные дела и ни о чем не думал, а теперь живу ожиданием своих преследователей, любуюсь манерой Дженни запрокидывать назад голову, любуюсь силой, которая таится в ее плечах и шее, постоянно чувствую яростное присутствие Стенсон, ее прошлого, ее легенды. Жизнь взялась за меня, качает туда-сюда, переполняя то ужасом, то восторгом, но я, как стерня после серпа, я живой. Малышка Перл тоже мне не безразлична — ее детское одиночество, интерес к любым животным. У меня он тоже есть. Вчера она подошла к нашим лошадям, и глаза у нее прямо засияли. В ближайшие дни обязательно ее покатаю.

— Во второй семье, которая нас приняла, было трое сыновей. Два мерзких обалдуя и дурачок. Обалдуи сваливали на дурачка все свои пакости, и отец его бил. Мать делала вид, что ничего не видит, но очень часто плакала.

— А вы?

— Поначалу присматривались. Старались, чтобы нас не замечали. Мать держала нас при себе для всяких домашних работ — стряпни, шитья, уборки, но Эб домашние хлопоты быстро прискучили. Она здорово ладит с лошадьми, и отец поручил ей конюшню. В общем-то, все шло неплохо…

— Но?

— Но возникла проблема. Оба обалдуя, и старший, и помладше, захотели…

Дженни прикусила губу и замолчала. Странное дело: то она говорила всякое без малейшего стеснения, а тут вдруг застеснялась. Можно подумать, ее поведение зависело от одежды.

— Изнасиловать тебя?

— Не меня, Эб.

— И… получилось?

— Нет. Они на нее набросились, но она и тогда уже была сильная. Она отбивалась, им здорово досталось, но их-то было двое, и без помощи третьего брата она бы не справилась. Они были в риге, дурачок услышал ее крики и прибежал на помощь. Он вмешался, Эб убежала, а эти два подонка так его отметелили, что он умер. После такого, понятное дело, мы оттуда уехали.

— А третья семья?

— Третья? Это были Кроу, мы жили у них на ферме. Тяжело было. Без насилия, как во второй семье, но и свободы никакой. Там был младенец. Мы не имели права к нему приближаться. Мать считала нас чем-то вроде собак. Когда Эб ударила Дэниела Кроу, ее посадили под замок на много-много дней. И она перестала говорить. Вообще. Я услышала ее голос, только когда мы от них сбежали. Она тогда уже познакомилась с Сэмом, мы исчезли и выжили только благодаря ему.

— Сэму?

— Да, золотоискателю.

Я вспомнил лысого Макферсона, в салуне которого мы останавливались и возле которого Эб буквально втоптала в грязь Джефферсона. Старик тогда рассказывал про золотоискателя, пуму и золотые шпоры.

Перл вскрикнула, и мы разом повернули к ней головы. Она забралась на торчащий из воды камень.

Я смотрел на Перл, на то, как она размахивает руками, стараясь удержать равновесие, а Дженни вдруг приблизила свое лицо к моему и поцеловала меня в губы. Очень нежно поцеловала, и я тоже ее поцеловал, глубоко и влажно, потому что мечтал об этом. Дженни погладила меня по лицу, и пальцы ее набрели на шрам. Я весь подобрался, но Дженни — она ничего, она просто провела по нему пальцем, по борозде на моей коже и сказала:

— Ты мне нравишься, Гарет.

Да, так она и сказала.

Потом подобрала юбки, поднялась и помахала Перл, чтобы она шла к нам. Крикнула, что пора домой.

* * *

Я с младенчества храню отметину в память о щипцах, которыми меня извлекли из материнского чрева. Шрам в шесть сантиметров от левого виска к щеке. Этот шрам изменил мою улыбку. Он повлиял на меня и во многом другом. Из-за него я выслушал немало тупых мерзких шуток, получил кучу столь же дружелюбных прозвищ и, подрастая, привык считать себя уродом. Отцу мой шрам не нравился. Случись ему остановить на мне взгляд за столом или когда я читал перед едой псалом, он брезгливо кривил губы. А я поначалу чувствовал себя неуверенно, читая псалмы, и запинался точно так же, как мой брат Итан. До чего же красноречиво смотрел на меня тогда отец. Маме шрам тоже очень не нравился, но у нее взгляд становился виноватым, как будто она была причиной моей беды. Заговорил я очень поздно. Но не потому, что чего-то не понимал, — меня пугало общение, сближение. Я всего боялся.