Без веры и закона

— Оставайся. Мне кажется, тебе здесь неплохо. На комнату для тебя денег хватит, и поди знай почему, но ты мне нравишься.

— А что ты будешь делать с деньгами?

— С теми, что останутся после оплаты твоей комнаты в гостинице, ты об этом?

Мы переглянулись, Эб сыпала шутками, спрашивала, а не отвечала, оттягивала ответ, лишь бы не говорить всерьез.

— Да, я о тех, что останутся.

— Понятия не имею, Гарет.

— Скоро уедешь?

— Эй, малец! А ты, оказывается, зануда!

Эб покачала головой и шлепнула меня по затылку. Я на нее не обиделся, даже посмеялся, опустив голову и разглядывая ее шпоры.

— Прошу прощенья, никакой ты не малец. Пари держу, что Дженни тебя уже обучила.

Черт бы тебя побрал, Эб! За четыре дня ни единого слова, зато теперь — точно перебор. От этого ее заявления мне захотелось с головой кинуться в воду. Она же была кругом не права, я только поцеловался с Дженни, да и то один раз. И к тому же я всего стыдился, потому что Дженни занималась стыдным ремеслом. Эб почувствовала, что я разволновался, и не стала продолжать.

— Я уеду, это точно, но когда — пока не знаю. Хочу, чтобы Дженни взяла деньги.

Вот уж чего не ждал: Эб вдруг схватила меня за руку.

— Может, поможешь мне в этом деле, а? Хоть на что-нибудь сгодишься, черт бы тебя побрал!

В голосе Эб не было ни горечи, ни гнева. Она надо мной посмеивалась, губы кривились, глаза блестели. Теперь мы с ней общались по-новому, и я снова заговорил о прошлом.

— А ты-то помнишь, что было раньше?

— Раньше чего?

— До того, как вас привезли на Запад? Ты помнишь Нью-Йорк?

Эб не стала отвечать. Замолчала. Значит, я исчерпал положенный мне запас вопросов — а то, понимаешь ли, идем мы с ней неспешно, и она возьми да и позволь мне себя спрашивать. Предоставила возможность осмелеть. Я спросил, потому что выпала такая минута, и она уже пролетела. Вот что я подумал. Мне и в голову не пришло, что Эб молчит, потому что ей просто нечего сказать.

— Нет, не помню. Даже про поезд Дженни помнит многое из того, что я забыла. Для меня жизнь началась здесь, на Западе. А до этого ничего и не было.

— А тебе не хотелось бы туда вернуться?

— Там для нас теперь пустое место.

Мы оба подняли повыше головы и огляделись. Солнце на закате освещало землю, и в его лучах пыль казалась красной.

— Что мне делать в этом Нью-Йорке?

— А куда же ты тогда поедешь?

— Не знаю, Гарет. Я не могу долго сидеть на одном месте, вот и всё. Тем более теперь, когда меня ищут.

— Знаешь, а мне кажется, тебе это нравится.

Эб издала удивленный смешок, будто кашлянула.

— А ты, маленький медвежонок, ты все-таки собираешься вернуться домой?

— Нет, предпочитаю ехать за тобой следом и задавать неудобные вопросы.

— И не отвечать на мои. Может, мы с тобой и впрямь похожи.

Сердце у меня вдруг забилось от гордости. И я вспомнил Перл, как она стояла над своим противником, сжав кулачки.

— Я не умею стрелять из револьвера, — сообщил я, словно сделал стыдное признание, стесняясь и надеясь одновременно.

— Обратись к Эверту, он научит. Он стреляет не хуже меня.

Мы уже подходили к салуну, и от ее предложения у меня внутри разливалось благоухание, что от твоего укропного зонтика. Эб внезапно остановилась. Проследив за ее взглядом, я увидел небольшую группу у дверей в салун. Черные платья у крыльца. Разгневанные женские лица. Эб, похоже, колебалась — то ли подойти из любопытства, то ли держаться в стороне. Решила все-таки подойти. И я с ней вместе. Впервые я лучше нее понимал, в чем тут дело.

Эх, мне ли не знать преисполненных праведного гнева добродетельных женщин! Я мог пересказать Стенсон все, что мы услышим, едва завидев их колыхающиеся длинные юбки и туго заколотые пучки на затылках. Женщины — защитницы добродетели, прихожанки, ратующие за порядок и непорочность, они бичуют картежников, а слово «шлюха» выползает из их ртов точно шипящая змея. Они собрались возле салуна, требуя его закрытия. Салун, поджимали они губы, еще можно потерпеть, но не бордель. Бордель никогда. Само собой, они говорили не «бордель», а «место погибели», не «гулящие» или «проститутки», а «исчадия порока». Во главе этой толпы, возвышаясь над ней на голову, стоял огромный как шкаф усач, заложив большие пальцы за ремни. Он был скован смущением и властью и негодовал слишком уж напоказ, чтобы казаться искренним. Я увидел у него на рубашке золотую звезду. В ушах у меня грянул гонг, ноги подкосились. Эб стояла возле меня спокойно и безмятежно.

Мы не потерпим

— Позор! Позор нашего города! — кричала немолодая женщина, примерно возраста моей матери, будь та жива.

Остальные подхватывали ее возгласы. Суровое воинство Господа с деревянно прямыми спинами. Хранительницы праведного пути. Да, я знал их как никто, и сродство с ними ощущалось как пытка.

Когда из дверей салуна появился хозяин, женщины замолчали. Он мог померяться ростом и дородностью с шерифом и смотрел только на него, не удостаивая взглядом горстку блюстительниц морали. Хозяин слегка приподнял брови: мол, говори, шериф, не слишком-то много у меня времени, чтобы стоять тут и слушать.