Без веры и закона

Эб подошла совсем близко и медленно сняла шляпу. Она просунула руку сквозь решетку и надела шляпу мне на голову. Запах кожи подействовал на меня успокаивающе, он был родным, так пахнет седло. Шляпа была теплой, Эб сняла ее со своей головы. Я испугался, что снова зареву как теленок.

— Эй, Джим! — неожиданно позвала Эб. — Отдашь мой винчестер Гарету, когда он соберется уйти.

— Что ты сказала?

— Мой винчестер я отдаю Гарету.

Старый Джим кивнул. Мы слышали, что он проворчал что-то, но что, не поняли. Эб обратилась уже только ко мне.

— Ты позаботишься о Дженни?

— Возможно.

— Правильно. Этого ты не можешь мне обещать. К тому же у нее свое на уме, она справится и без меня. И без тебя. Сейчас как раз тот момент, чтобы она начала справляться. И о Перл она позаботится. Хорошо позаботится.

— Да, это она сделает.

Эб пристально посмотрела на меня.

— Думаешь туда вернуться?

Я так глубоко вздохнул, что удалось подавить рыданье.

— Помнишь тот первый раз, когда я сдал тебя шерифу…

— Забудь, Гарет. А потом, без этого, ты же понимаешь, мы бы никогда не пережили вместе того, что у нас с тобой было.

Эб засмеялась, а у меня защемило сердце. Освобождая меня от стыда, она сделала мне подарок и сама не поняла огромного его значения.

— Ты хочешь, чтобы я что-то передал твоей дочке, Эб?

— Нет. Да. Чтобы ни в коем случае не закончила жизнь, как я. Но чтобы жила свободной в той мере, в какой возможно. Что ее отец был хорошим человеком.

— Расскажи, как он умер, чтобы я мог ей рассказать.

В глазах у Эб появилась грусть, и она была бездонной. Эб сразу заговорила, потому что не было времени, чтобы что-то откладывать.

— Это случилось, когда жила иссякла, — начала Эб. — Все, что у нас осталось, — золотые шпоры, но Сэм ни за что не хотел их продавать. Мы все жили у него в избушке. С нами была Дженни, и Перл только что родилась. Сэм решил, что надо ограбить поезд. Думал забрать всё, что получится, у пассажиров в двух-трех вагонах, и этого нам хватит, чтобы продержаться. И вот же идиот: влез в поезд, который перевозил деньги, — бронированный, с кучей охраны. Его застрелили, едва он успел забрать первые часы. Сэм не был создан для налетов, ему недоставало отчаянности.

Эб потерла руки, глубоко вздохнула, а потом заговорила словно бы для самой себя:

— Я помню, какой он был ласковый, и какие у него были родинки на плече, и как его борода щекотала мне щеки, когда он меня целовал. Помню кожей его кожу. И, знаешь, мне до ужаса не хватает нашего взаимного доверия, совершенной беззащитности. Я желаю тебе тоже такого, Гарет, с Дженни или с другой. Одиночество дорогого стоит, но в нем больно жить. Даже тогда, когда ты не можешь без него обходиться, жить в нем все равно больно.

Эб замолчала. Ей хотелось что-то сказать, но было очень трудно выговорить.

— Ты ей расскажешь хотя бы немного обо мне? Перл, я имею в виду.

— Да, Эб, я расскажу ей о тебе.

— Когда-нибудь, когда подрастет.

— Я тебе обещаю.

— Ты поцелуешь Дженни и скажешь ей…

— Что?

— Да нет, не стоит, она и так все знает… Нет, погоди, скажи ей, что она самый храбрый человек из всех, кого я встречала в жизни. И самый сильный тоже.

— Я скажу ей.

— А теперь уходи, Гарет, я устала.

— Эб…

— Не надо. Иди. И больше никому не позволяй наступать себе на горло.

Она отступила в глубину камеры, снова сгорбилась и застыла.

Я ее послушался.

Я был уже у двери. Старина Джим догнал меня, протянул кольт, и я убрал оружие в кобуру на бедре.

И тогда он дал мне в руки винчестер Стенсон, и в этот момент я понял, что Джим улыбается мне. Улыбается по-доброму и даже с удовлетворением, как в те времена, когда показывал мне, как разбирать и собирать винтовку, и я этому научился.

Прямо в сердце

Не пришло чувство праздника к стервятникам, которые потребовали для нее смерти. Может, это и странно, но они не хохотали и не подзуживали своим весельем друг друга, как бывало, когда они приходили, преисполненные своей неоспоримой правоты, на расправу с чернокожим. Вот шериф вывел Эбигейл из камеры, а потом из дверей тюрьмы, и, словно порыв ветра, тишина обняла толпу. Людей пришло много, и они стояли молча. Ни насмешек, ни мстительных выкриков, как на суде, когда Эбигейл Стенсон подняла голову и посмотрела толпе в лицо — посмотрела, как всем показалось, без страха. А вот я бы на ее месте был в ужасе, и многие в этой толпе чувствовали то же самое. Задохнуться. Остаться без воздуха. Я не мог представить себе смерти хуже. Я весь сжался вместо Стенсон. Горло перехватило так, что я едва сглатывал слюну.