Без веры и закона

Он затянулся самокруткой, погрузившись в мысли, почесал шею под бородой.

— Приходи сегодня в тюрьму. После полуночи.

Накануне ночью

Я дожидался ночи, сидя на веранде прямо напротив холма. Сидел и вспоминал — ничего не мог с собой поделать — утро, когда появилась Эб, залитая кровью, и я ее принял за парня. И ее невероятный прыжок, каким она ускользнула от шерифа и взяла меня на мушку. Если я закрывал глаза, то слышал ее тяжелое дыхание и видел покрасневшую воду, что лилась на деревянный пол. Я сидел не шевелясь, молча, но яростный крик «Смерть!» вторгся и оттеснил воспоминание. Он ревел у меня в голове, и я всеми силами старался одолеть слезы. Отец сейчас уже мирно спал на центральной аллее нашего деревенского кладбища. Очень тяжело мне дались похороны — речи, пение, слезы. Когда над гробом вырос холм земли, я почувствовал неожиданное успокоение, внутреннее напряжение меня отпустило. Мне не хватало друзей. И Дженни тоже не хватало. Как бы мне хотелось уткнуться в ее шею, вместе с ней горевать о Стенсон, о том, что она в тюрьме, о том, что ее ждет… В окно столовой я видел тетю Бетти, она хлопотала, наводила порядок. Братья избегали меня. Эстер хотела пойти вместе со мной на суд, но я оставил ее дома. Мое молчание раздражало домашних не меньше гневных отцовских выходок. Семья, фермеры, прихожанки — все смотрели на меня как на чужестранца. Все чего-то от меня ждали. Но мне нечего было им сказать, нечего дать. Они чувствовали правильно: я стал им чужим.

Я не высидел до полуночи, ожидание показалось нескончаемым. Одолевая его, я вскочил на лошадь и помчался галопом. Лошадка, похоже, обрадовалась нашей прогулке, она, видно, как и я, нуждалась в быстрой скачке и изнеможении. Ни о чем больше не думать, не противиться току противоречивых желаний, горю, бессилию, переменам. Только чувствовать, как набирает шаг лошадь, мчась на пределе отпущенной ей скорости, со всей силы сжимать ее бока и не смахивать слез, что выступают на глазах от скачки и ветра. На границе округа я натянул поводья, повернул и поехал обратно. Бока лошади потемнели от пота.

Должно быть, полночь уже наступила, когда я привязал лошадь у дверей тюрьмы. Старый Джим сидел у входа и курил. Он ничуть не удивился тому, что я совсем задохнулся, не любопытничал — почувствовал, до чего я волнуюсь. Просто махнул рукой, приглашая меня внутрь, вошел сам и запер за нами дверь.

— Она в камере, в глубине коридора. Положи револьвер мне на стол. Потом можешь пойти повидаться.

— Зачем тебе мой револьвер?

Старик медленно затянулся самокруткой, пристально глядя на меня маленькими прищуренными глазками.

— Не держи меня за дурачка, Гарет. Я знаю тебя с пеленок.

— И?

— И ты отлично ладишь с этой мерзавкой, хоть она и увезла тебя под дулом винтовки. Ваша дружба ест глаза, хотя, может, только я один это и понимаю. Остальные просто не хотят видеть, вот в чем дело.

Я насупился, достал кольт и передал Джиму. В углу комнаты, прислоненная к стене, стояла винтовка Стенсон.

— Ты думаешь, что я собирался помочь ей сбежать?

— Я думаю, если б мог, ты бы уже это сделал.

Я понурил голову, признание моего бессилия было для меня гораздо горше того, что Джим разобрался в моих чувствах. От того, что он все понимает, мне стало даже легче — не надо притворяться.

Я повернулся и пошел по коридору к последней камере. Все остальные стояли пустыми. Руки у меня немного дрожали. Эб, понятное дело, слышала, что я подхожу, но ни единого звука, ни единого движения не послышалось из ее камеры.

Я не увидел ее лица, она встала пригнувшись в самом темном углу камеры, словно приготовилась к прыжку. Зверюга. Без веры и закона.

Несколько секунд мы так и стояли, и я даже подумал: а надо ли было приходить? Чего я, собственно, хотел?

Потом Стенсон заговорила:

— Я ни о чем не жалею, Гарет. Даже о том, что застрелила твоего отца.

Я догадался, что на лице у нее грустная улыбка.

— А я жалею.

— О чем?

— Они гнались за тобой еще и потому, что с тобой был я. А потом убийство служителя церкви… Возможно, без всего этого ты отделалась бы заключением. Но гибель безупречного пастора Блейка… Судье это не понравилось.

— Судье? Гарет! Он вынес приговор заранее, и не только из-за твоего отца. Твое чувство вины, оно же никому не помогает.

— Я пытался, Эб. Я по-настоящему пытался.

Голос у меня сорвался, как будто я был малым ребенком, но показавшиеся на глазах слезы были мужскими слезами.

Эбигейл Стенсон выпрямилась.

— Знаю, Гарет. Но так уж все сложилось с самого начала. Это же я тебя увезла, забыл? Или напомнить? У тебя не было выбора.

Я не забыл, что, как только увидел Эб Стенсон, сразу стал ее слушаться, и было это сто лет тому назад.

— А хуже всего то, — снова заговорила Эб, делая вид, будто не замечает моих слез, — что, будь у меня шанс вернуться к началу, я поступила бы точно так же.

— И я тоже, Эб. Я тоже поступил бы так же.

Тишина. Она кашлянула и подошла к решетке.

— Ни о чем не жалеешь?

— Ни о чем.

— Странный ты парень, Гарет. Я рада, что мы с тобой познакомились.