Битва за Рим

Вернувшись домой, он попросил Элию и Корнелию Суллу покинуть комнату, где лежал Сулла-младший, и, сев в кресло Элии, уставился на исхудавшее лицо сына. Он не понимал собственных чувств. Горе, утрата, бесповоротность случившегося слиплись у него внутри в огромную свинцовую глыбу; он мог влачить этот груз, но на это уходили все его силы, и на то, чтобы разбираться в собственных чувствах, сил уже не оставалось. Перед ним лежали развалины его дома, останки лучшего его друга, спутника его преклонных лет, наследника его имени, богатства, репутации, карьеры. Все погибло за какие-то тридцать часов – и не по воле богов, не по причуде судьбы. Всего лишь осложнение после простуды, воспаленные легкие, сдавившие сердце… Тысячи расстаются с жизнью по той же самой причине. Не по чьей-то вине, не по чьему-то злому умыслу. Случайность. Для мальчика, уже ничего не чувствовавшего и не понимавшего перед смертью, это был лишь конец мучений. Для тех же, кто остался жить, кто все понимал и чувствовал, то была раздавшаяся в середине жизненного пути прелюдия к грядущей пустоте – траурный марш, который отзвучит только вместе с жизнью. Его сын мертв. Его друг ушел навсегда.

Через два часа его сменила Элия, а он ушел к себе в кабинет и сел писать письмо Метробию.

Умер мой сын. Когда ты приходил в мой дом в прошлый раз, умерла моя жена. При твоем ремесле тебе следовало быть вестником радости, deux ex machine в пьесе. Но нет, ты скрывающийся под покрывалом предвестник горя.

Никогда больше не переступай порога моего дома. Я вижу теперь, что моя покровительница Фортуна не терпит соперников. Ибо я любил тебя, и то место в моей душе, которое было отдано тебе, она считает своей безраздельной собственностью. Я сделал из тебя своего идола. Ты был для меня воплощением совершенной любви. Но им желает быть она. А она – женщина, начало и конец всякого мужчины.

Если наступит день, когда от меня отвернется Фортуна, я позову тебя, но не раньше. Мой сын был прекрасным юношей, преданным и достойным. Он был римлянином. Теперь он мертв, я остался один. Больше не желаю тебя видеть.

Он тщательно запечатал письмо, вызвал управляющего и объяснил, куда его отнести. А потом уставился на стену, где – вот ведь странная штука жизнь! – сидящий на краю гроба Ахилл сжимал в объятиях Патрокла. Видимо, под впечатлением от трагических масок в великих пьесах художник изобразил Ахилла в страшном отчаянии, с широко разинутым ртом. Сулла счел это грубой ошибкой, дерзким вторжением в мир искреннего горя, кое не вправе наблюдать низкая толпа. Он хлопнул в ладоши и при появлении управляющего сказал:

– Найди завтра кого-нибудь, чтобы эту мазню закрасили.

– Луций Корнелий, пришли из похоронной конторы. В атрии все уже готово для торжественного прощания с твоим сыном, – доложил управляющий, всхлипывая.

Сулла осмотрел резные золоченые носилки с черным покровом и подушками и остался доволен. Он сам перенес тело юноши, уже начавшее коченеть, и с помощью многочисленных подушек, поддерживавших спину и безжизненные руки, придал ему сидячее положение. Здесь, в атрии, lectus funebris с его сыном простоят до тех пор, пока восемь носильщиков в черном не вынесут его из дома. Умершего поместили затылком к двери в сад, ногами к двери на улицу, убранной снаружи ветвями кипариса.