Битва за Рим

Дверь ему обычно открывала его тетка, Юлия. И Гай Юлий Цезарь любил ее: для него у нее всегда находилась улыбка и поцелуй. Как сладок был этот поцелуй! Его мать этого обычая не одобряла, говорила, это слишком уж по-гречески, только подрывает устои и развращает душу. К счастью, Юлия этого мнения не разделяла. Когда она наклонялась, чтобы поцеловать его в самые губы, он прикрывал глаза и втягивал столько воздуха, сколько вмещали легкие, – лишь бы не упустить ни частички ее запаха. Через много лет после ее смерти Гаю Юлию Цезарю, уже зрелому мужчине, доведется как-то раз уловить смутный аромат ее духов, исходящий от другой женщины, и слезы брызнут у него из глаз сами собой.

Юлия всегда сообщала ему о домашних происшествиях: «Сегодня он не в духе», «К нему заглянул один приятель, и он в отличном настроении» или «Он решил, что ему хуже, и захандрил».

Во второй половине дня Цезаря отсылали передохнуть в комнату Юлии, пока она сама кормила обедом мужа. Мальчика тоже ждал обед, которым можно было наслаждаться, удобно устроившись на ложе со свитком в руке – дома такого ему не позволяли, – и он с головой уходил в деяния героев, зачитывался стихами. Слова зачаровывали его. Они заставляли его сердце то падать, то воспарять, то бешено колотиться. Временами, когда он замирал над свитком Гомера, воображение переносило его в мир куда более реальный, чем тот, в котором он жил.

«И даже в смерти все в нем было прекрасно», – повторял он про себя снова и снова описание погибшего юного воина, такого храброго, такого благородного и такого совершенного – не важно, был ли то Ахилл, Патрокл или Гектор, – что даже в смерти он оставался победителем.

Но потом раздавался голос Юлии или слуга стучал в дверь сказать, что его зовут, и тогда без раздражения и злости он тотчас откладывал книгу и взваливал на плечи груз долга.

А Гай Марий был тяжелым грузом. Он был стар: когда-то подтянутый, он вдруг разжирел, а теперь опять похудел, отчего его кожа свисала тяжелыми складками, паралич обезобразил левую сторону лица так, словно по ней прошел какой-то жуткий оползень, выкорчевывая все живое. Да и глаза были страшные. Он, видимо, не замечал, что из левого уголка рта теперь постоянно тянулась тонкая струйка слюны. Она сбегала до самой туники, оставляя на ней мокрый след. Иногда он срывался. Больше всего доставалось его злополучному сторожевому щенку – единственному человеку, который настолько изучил его за это время, что можно было дать себе волю и выплеснуть накопившуюся ярость. Временами он принимался плакать и плакал, пока слезы не смешивались со слюной и из носа не начинало течь. Иногда начинал смеяться над какой-нибудь непристойной шуткой так, что стены ходили ходуном. Тогда в комнату вплывала Юлия, как всегда с улыбкой, и ласково выпроваживала Цезаря домой.

Поначалу мальчик чувствовал себя беспомощным, не знал, что и как ему делать. Но это был удивительный ребенок, и вскоре он научился управляться с Гаем Марием. У него не было выбора, ведь иначе он не выполнил бы поручение, которое дала ему мать, – происшествие столь невообразимое, что он даже не мог представить себе его последствия. Он обнаружил, что характер его не безупречен. Он был нетерпелив, хотя уроки, преподанные ему матерью, научили его искусно маскировать этот недостаток. В результате он уже сам не мог отличить истинное смирение от ложного. Брезглив он не был и вскоре привык не замечать струйку слюны, бегущую изо рта Мария. Зато он был сметлив, и природный ум подсказывал ему, что надо делать. Никто не говорил ему этого, поскольку никто, даже врач, не понимал того, что было ясно мальчишке: Гая Мария необходимо заставить двигаться. Заставить поверить, что он сможет вернуться к нормальной жизни.

– И чем еще поделился с тобой Луций Декумий или какой-нибудь другой субурский негодяй? – спросил Марий.

От неожиданности мальчик подпрыгнул – его мысли бесцельно блуждали где-то совсем далеко.

– Ну, я сложил кое-что в уме, и, думаю, я прав.

– Что же?

– Это насчет того, почему консул Катон решил оставить Самний и Кампанию Луцию Корнелию, а сам занял твое место на марсийском театре.

– Ого! Ну и что же ты думаешь, Цезарь?

– Я думаю, это из-за того, что Луций Корнелий, насколько я могу судить, принадлежит к особому роду людей, – серьезно сказал Цезарь-младший.

– К какому же роду?

– Он из тех, кто внушает страх.

– Да, это он умеет!

– Он не мог не знать, что ему никогда не получить южного театра. Там командует консул. Поэтому он не стал утомлять себя ненужными спорами. Он просто подождал, пока консул Катон прибудет в Капую, а потом посмотрел на него так, что консул перепугался до смерти и предпочел держаться как можно дальше от Кампании.

– Ну и кто же дал тебе пищу для размышлений?

– Луций Декумий. И мать.

– Да уж, она-то знает, – таинственно заметил Марий.

Цезарь нахмурился, метнул в его сторону косой взгляд и пожал плечами:

– Раз уж Луций Корнелий получил командование и не найдется того безумца, который стал бы ему мешать, он должен добиться успеха. Я считаю его очень способным военачальником.