Блек. Маркиза д'Эскоман

— Тот, — отвечал Луи де Фонтаньё, — кому прекрасно известно положение, в которое вас поставил господин д’Эскоман.

— Вы знакомы с господином д’Эскоманом и знаете о положении, в которое он меня поставил? — воскликнула удивленная Эмма.

— Вот еще мерзость! — сказала Сюзанна. — "Положение, в которое он вас поставил" — ну, с этим все ясно, ведь в Шатодёне всем известно, как он с вами обращается. А кто знает, не сам ли господин маркиз подстроил вам эту ловушку?

— Мое имя Луи де Фонтаньё, — отвечал молодой человек, сам удивленный изумлением, которое проявила мнимая Маргарита Жели. — И нет ничего странного в том, что я знаком с человеком одного со мной круга.

— Сударь, — произнесла Эмма, — до сих пор я рассматривала ваше поведение как следствие легкомыслия, но после всего, что я услышала от вас, оно принимает характер дурного намерения. Но ведь вы еще молоды, вы дворянин, и зло не могло совсем заглушить в вас понятие чести. Позвольте мне говорить с вами как с дворянином, коль скоро мне известно, кто вы такой. Умоляю вас, сударь, не продолжайте далее этой тягостной сцены, ведь вы совсем не знаете, уверяю вас, с кем говорите, и вы не можете понять, насколько ваши последние слова взволновали и опечалили мое сердце, перенесшее уже достаточно страданий.

Голос г-жи д’Эскоман был взволнованным и дрожащим, он прерывался от усилий подавить рыдания, вырывавшиеся из ее груди. При виде таких страданий Луи де Фонтаньё тут же отрекся от своих завоевательных помыслов и испытал такое острое сожаление, что оно напоминало чуть ли не угрызения совести.

— Простите меня, — проговорил он, — я глубоко оскорбил вас, поскольку был введен в заблуждение относительно вашего нрава и репутации, которую вы себе составили; я тем более виноват перед вами, что могу предъявить вам лишь одно жалкое оправдание: поверьте, я также удручен печалями и страданиями.

— Как, сударь, у вас печали и страдания? — с насмешкой произнесла маркиза.

— Что же здесь для вас удивительного? — спросил Луи де Фонтаньё.

— Мне это кажется удивительным, сударь, поскольку я не верю страданиям тех людей, у кого впереди еще есть надежда, а вы, мне кажется, слишком молоды, чтобы утратить ее.

— Стало быть, вы не верите тому, что я вам сказал?

— Ну что вам за дело, сударь, верю я или нет? Я познакомилась с вами лишь вследствие вашего неуместного поступка — я использую для него самое терпимое выражение, какое только могу подобрать, — и мне совершенно безразлично то, что происходит в вашем сердце; я требую одного: освободите нам дорогу.

— Смилуйтесь, — промолвил Луи, — не покидайте меня вот так! Это усугубит мои страдания. Я нахожусь в таком положении, когда моя душа нуждается в прощении; выслушайте меня, и, быть может, моя откровенность заслужит милости, о которой я умоляю. Я вам сейчас расскажу все в двух словах, хотя и рискую показаться в ваших глазах смешным. Но я предпочитаю быть для вас смешным, чем ненавистным; вы видите, хочу ли я оправдаться перед вами. Завтра я дерусь на дуэли; возможно, вам об этом уже известно, ибо не настолько уж это незначительное происшествие, чтобы оно не получило отклика в таком маленьком городке.

— Я не слышала об этом, сударь, — тоном, в котором сквозила ирония, отвечала маркиза, — но полагаю, что не эта дуэль вызывает в вас страдания и печали, о которых вы сейчас говорили.

Луи де Фонтаньё, покраснев, прикусил губу.

— Вы правы, сударыня, я совсем не боюсь смерти; но, стоя на краю могилы, вероятно уже вырытой для меня, я чувствую себя одиноким, затерянным среди людского равнодушия, как посреди пустыни, и рядом нет ни одного дружеского сердца, которому бы я мог излить свои мысли, возможно последние; в мой смертный час любимый голос не будет звучать в моих ушах; я не услышу сладостных слов привязанности, симпатии, любви, которые делают смерть менее ужасной. Вот что ужасает меня, вот в чем причина моих страхов, вот что толкнуло меня на злой поступок, который я совершил.

— Вам следовало бы раньше признаться мне, сударь, что вы сумасшедший.

— Да, возможно, минуту назад я и в самом деле был вне себя, но во всяком случае сейчас я уже в своем уме. Уверяют, что сумасшедшие никогда не плачут, а я чувствую на глазах слезы. Ах! Если бы только моя матушка была рядом со мной! Моя бедная матушка наверняка сейчас спокойна и улыбается, а ее сын, которого она, возможно, уже больше не увидит, готов отдать десять лет, которые отпустит ему жизнь, за один только ее поцелуй!

В словах Луи де Фонтаньё было столько глубокой скорби, что она не могла не проникнуть в душу молодой женщины. Как и все несчастные создания, Эмма легко смягчалась.

— Бедный юноша! — прошептала она. — Господь не допустит, чтобы разбилось сердце вашей матери. Просите же его послать вам утешения, в которых вы нуждаетесь.