Блэк Виллидж

– Военные предупреждены? – поинтересовался Кирковян.

– Они его и доставили, – сказала Альбина Травник, одна из медсестер.

Кирковян продолжал изучать рентгеновские снимки. Он указал на расплывчатое пятнышко в туберкулярных разветвлениях, окруженное, казалось, четырьмя располовиненными морскими ежами.

– Вот это, что это такое? – сказал он, не стесняясь показать свое неведение.

– Межмакромиальная каверна, – сказал Виллмер. – Она распухла и будет продолжать раздуваться из-за разрыва перульенового канала. Придется все удалить, когда мы туда доберемся. Но сейчас важнее это.

Он в свою очередь указал на что-то на одном из снимков. Кирковян кивнул. Кокаинщик там или нет, теперь он полагался на Виллмера. Виллмер вел семинар по ксенохирургии в Межармейском центре обороны, до того как ему пришлось подать в отставку по так никогда и не проясненным причинам, которые заведомо никак не были связаны с его компетенцией. Иметь сегодня вечером Виллмера в команде, которая собиралась прооперировать инопланетянина, служило гарантией, что все не пойдет наперекосяк, вот о чем начал думать Кирковян. Даже если оперировать будет Кирковян, познания Виллмера в области тератологически модифицированных организмов будут иметь ключевое значение.

– Военные уже тут, – сказал Пуччини. – Напялили свои космические комбинезоны и ждут.

– Лучше не откладывая сделать то же самое, – посоветовал Виллмер. – В смысле комбинезонов.

С помощью медсестер они облачились как вылитые космонавты. Для хирургических контактов с внеземными цивилизациями протокол требовал носить что-то вроде нелепых скафандров.

При входе в операционный зал на посту стоял часовой. Он не чинил проходу команды препятствий, но сверлил каждого входящего холодным глазом серийного убийцы и не переставая говорил что-то у себя под шлемом, не включив звук, чтобы конфиденциальные военные переговоры не вырвались наружу. Кирковян не обратил на него никакого внимания. Не обратил он внимания и на двух армейских медиков, которые находились в зале. Он прихватил с собой рентгеновские снимки и установил их на подсвечиваемом сзади экране в двух метрах от операционного стола, прямо над измерительными аппаратами. Следом за ним вошли Виллмер, Пуччини, две медсестры и Паула Дженнакис.

На операционном столе военные медики установили длинный прозрачный резервуар, внутри которого раскинулись ворохом ни на что не похожие органы. В зависимости от складок или шишек, основной цвет был либо синюшно-белым, либо тускло-черным. По этому конгломерату волнами пробегала дрожь, регулярно доносилось посвистывание, хотя не было видно, что за отверстие его издает. Между плотью и прозрачной стенкой скопилось почти бесцветное желе.

– Я сделаю ему укол, – объявил Пуччини, выбирая нужное на маленьком столике на колесах, который подкатила Альбина Травник.

– Потише, – вмешался первый из военных медиков. – Укол чего? И куда вы собираетесь втыкать иглу?

В продолжение одного или двух откашливаний восемь скафандров ели друг друга глазами, как в научно-фантастическом фильме, когда герои-исследователи вдруг понимают, что в их группу затесался предатель.

– Прошу прощения, – внезапно произнес Кирковян не терпящим возражения тоном. – Здесь командую я.

– Нет, – тут же откликнулся медик.

У Кирковяна ушло несколько секунд на то, чтобы снести удар и задуматься. Потом он отстранился, оперся на стену у двери и снял свой шлем. Пуччини сделал так же, затем и Паула Дженнакис. Виллмер заколебался.

Под нещадным светом хирургических ламп инопланетянин издал звук сродни протяжной отрыжке, и когда второй военный медик нагнулся над ним, чтобы посмотреть, что происходит, он

13. Театр 1

В глубине сцены, с левой стороны, время от времени позванивал стоящий на земле телефон, не слишком громко, не создавая помех монологу исполнителя главной роли, который, сидя в метре от него, во всеуслышание размышлял о своих персональных кошмарах и отвратительном провале гуманизма на всех фронтах. Дребезжание аппарата повторялось шесть или семь раз, после чего следовало долгое обессиленное молчание. Этот звук напоминал звонок допотопного пролетарского велосипеда, и Гаваджиев, который тоже находился на сцене, но помалкивал, пускал свои мысли на самотек вдаль от театрального текста, вспоминая счастливые месяцы, которые он провел с прекрасной Мариной Гаваджиевой в Гуанчжоу в те времена, когда на улицах не было слышно треска моторов, а велосипедисты, десятками тысяч нахлынув в час окончания заводской смены, педалировали в безмятежном хаосе уйму стандартных серых велосипедов и притворялись, в свою очередь тоже серые и бравые, что равнодушны к тяготам существования. Монолог шел своим чередом, черный телефон стрекотал время от времени заикающимися в агонии нотами, и Гаваджиев пересматривал на внутреннем экране безвозвратно ушедшее и разрушенное прошлое. Он не должен был вставлять настоящие реплики, его роль сводилась к тому, чтобы поддерживать одноголосное словоизлияние партнера кратким и редким одобрительным ворчанием.