Блэк Виллидж

Книги ничего ей не принесли, их страницы оказывались то обожженными, то клейкими, слипшимися между собой, газеты и журналы на протяжении тридцати или сорока лет, пока их запас не начал иссякать, а затем совсем исчез, служили в качестве растопки. Как бы там ни было, вне зависимости от носителя, ничто из этого не могло ответить на вопрос, который терзал ее долгое время и который она предпочла спровадить куда-то на задворки сознания: почему она не старела?

Ее физическое развитие внезапно застопорилось незадолго до того, как ей исполнилось десять. Она не обращала внимания на замедление своего роста, пока не наступил окончательный застой. Ее тело больше не менялось. Возможно, оно стало более крепким, более стойким, но по сути она так и осталась навсегда девочкой девяти лет. С жизненным опытом, который, что правда, то правда, не прекращал обогащаться десятилетие за десятилетием, с рассудком, который окреп перед лицом повседневных трудностей, ежедневного выживания, перед отсутствием будущего. Яльзана Оймон была теперь маленькой девочкой, которая прожила долгую взрослую жизнь в послевоенной тишине и среди странностей созданных человеком декораций, на фоне которых любое его, человека, появление становилось событием.

Событием, впрочем, далеко не всегда приятным. Хотя уцелевшая популяция сильно поредела, Яльзане Оймон за годы ее существования встретились десятки, если не сотни лиц мужского и женского пола, но она не извлекла из этого большой выгоды. Ее изнасиловали четыре раза, типы разного возраста и при различных обстоятельствах, но эти четыре случая в конце концов оказались схожи друг с другом, все оканчивались на один лад: она притворялась, что согласна на второй заход и даже на более длительную связь, завлекала обещаниями своих истязателей в уютное, по ее словам, место, которое ко всему прочему было снабжено ловушками, чьи расклады были известны ей с точностью до полумиллиметра, и топила мужланов в верше, откуда у них не было шансов выбраться. Она присутствовала при их агонии и позже, безуспешно попытавшись их разделать и употребить в пищу, выбрасывала тела неподалеку от Дяди Тобби, чтобы они просмолились или были съедены муренамимутантами и крабами, всей той фауной, которая оставалась почти незаметной, поскольку вода была далеко не прозрачна, а излучения оказывали влияние на ее, фауны, поведение, делая новые виды ракообразных и угреобразных недоверчивыми и параноическими.

Что касается языка, Яльзана Оймон регрессировала не сильнее, чем прочие реликты человеческого рода. Раз в полугодие она принимала участие в сходках райсовета, который, несмотря на отказ претендовать на нечто большее, нежели сугубо местные полномочия, вполне мог бы объявить себя верховной властью, ибо ему не было ни равных, ни конкурентов на тысячи километров вокруг. Она высказывала свое мнение по поводу обстановки в порту, по поводу возможных проблем, которые могут встать перед портовой зоной, единственным обитателем которой сама была. Выступали в свою очередь и представители других зон. Диалоги шли трудно, с шероховатостями, становилось ясно, что между тем, что месяцами перетасовываешь в уме в одиночестве, и тем, что внезапно, бесстыдно срывалось с губ на публике, лежала пропасть. Обычно на собрания сходилось не более полутора десятков душ, в основном полные больные женщины с сумрачными, в пятнах пыли, лицами или старики. Время от времени какой-нибудь восьмидесятилетний старец собирался с силами и выбирался из своего тайного пристанища, чтобы пожаловаться, прошамкать об упадке всего на свете и засилье его, света, язв. Мужчины вносили беспокойство, им недоставало смелости и искренности, в них сидела какая-то темная, способная в любой момент сорваться с цепи грубость, но Яльзане Оймон удавалось отпугивать их умением дать словесный отпор и колдовской аурой своей вечной юности. Если разобраться, сам факт, что за семьдесят лет она подверглась сексуальным нападкам всего четырех персонажей, показывает, что она сумела навязать уважение этим человекообразным отбросам, последним представителям вида. В этих самых восьмидесятилетних старцах еще в большей степени, чем в женщинах, воплощалась сама фигура истощения и несчастья. Они были произведены на свет невесть как и неведомо когда, неведомо кем, много позже опустошения, и в них укоренились горечь и отвращение к жизни. Яльзана Оймон и думать не думала, что бывает такая вещь, как сострадание, но и не испытывала радости, сознавая, что ими легко манипулировать и интеллектуально помыкать. По сути, в большинстве своем они оставались боязливыми животными, с которыми не церемонилась смерть. У нее-то она не вызывала страха.