Блэк Виллидж

Без пяти минут слепой разворчался по поводу боеприпасов, которые, не ровен час, придется экономить.

Наташа распевала под столом какую-то немудреную считалку, все время одну и ту же. Несмотря на неблагоприятное мнение, которое он вынес о девчонке, Клоков чувствовал, как у него в глубине накатывают волны жалости, естественная симпатия к тем, кто потерян, кто вот-вот все потеряет и кто боится. Он превозмог бесчинствующую в грудной клетке тошноту и протянул руку, чтобы установить физическое взаимопонимание с этим томящимся своим девичеством, но несчастным, о, до чего несчастным подростком. Он пошарил рукой среди затхлых миазмов селитры, пока под ней не округлилась правая лодыжка Наташи. На ней оказался шерстяной носок с до половины спущенными сверху петлями, дальше довольно грязный. Пальцами Клокова во всем этом не читалось никакой нежности.

Наташа, возможно, открыла глаза, возможно, испугалась, не взвидев света ни лампы, ни луны, возможно, различила рядом с собой объемистую, тяжело дышащую массу мужских мышц. Она не прервала свою надоедливую песенку и, сочтя, что дело наконец-то дошло до тисканья, слегка соскользнула в сторону Клокова, вытянув ногу так, чтобы облегчить следующий этап или этапы. Благодаря этой стратагеме рука Клокова была тут же препровождена под созревшую коленку. Юбка, казалась, просто не была предусмотрена. Канул в Лету как некий пережиток и носок. Воспользовавшись стоном, вырванным у него желудком, Клоков отвел руку. Дурочку это не смутило. Она знай тянула свою заунывную мелодию. Снова, как крохотный аутичный зверек, оказалась в заточении за своими вéками. Заблудшее беззащитное существо, которое барахталось в страхе и было достойно, о, до чего достойно сочувствия. Тем не менее получалось так, что ее отношения с Клоковым до самого конца наталкивались на неодолимые препятствия. Через основное отверстие на своем лице Клоков выпустил в темноту замаранный кровью аэрозоль, после чего ожесточился в приступе нон-альтруизма. Он отказывался кого бы то ни было утешать. Теперь он пытался сосредоточиться на своей собственной дисфункции и собственных напастях.

– Они на исходе, – после долгого молчания бросил без пяти минут слепой.

– Кто? – сказал дежурный.

– Нам не хватит торпедулек, – сказал без пяти минут слепой.

– Дерьмово нам, – пробурчал дежурный.

– Бери левее фуксий, может, кого таки и пришьешь, – посоветовал без пяти минут слепой.

Дежурный выстрелил. В саду, схлопотав со всего маху, рухнул еще один неприятель. С полминуты слышались скорбные завывания. Потом пошли на убыль.

– Сглотнул дерьмеца, – заметил без пяти минут слепой.

– Откуда ты это? – поинтересовался дежурный.

– Распознал по икоте, – распетушился без пяти минут слепой. – Его раскурочило за георгинами. Лежит, весь продробленный, и хрипит.

– Дерьмово ему, – оценил дежурный.

В уголке своего уже хаотического сознания Клоков вызвал образ врага, человека такого же возраста, как и он сам, такого же веса, такой же стати, ноги которого не переставали гнусно подергиваться. Этот человек выронил пистолет и скрючился на благоухающей земле, не обращая внимания на капельки, проступившие на листьях георгинов, на сырость, на шелест трав и ветвей, в первую очередь держа в голове бисерную красную росу и начало прогулки по пляжу цвета сырого мяса, цвета баклажана, малины, цвета сломленной революции. На него понемногу накатывали расхристанные волны и боль, о да, боль.

Наступило затишье. Два брата совещались вполголоса, не заботясь о том, не осудит ли их гость, Клоков, который бредил возле лодыжек Наташи, тасуя в уме авангардные и получеловеческие мысли.

– Ну и каким тебе видится наше будущее? – допытывался дежурный.

– Перспективы поганые, – поведал без пяти минут слепой. – Обуглёжка и расчлененка.

Дежурный нахмурился.

– Присмотришь, может, какой вариант, – сказал он.

– Есть такой один, – сказал без пяти минут слепой.

– Ну и? – сказал дежурный.

– Смываемся отсюда, – провещал без пяти минут слепой. – И за свое где-то в другом месте.

– И как это…

– Придется оплатить очень грязной монетой, – вздохнул без пяти минут слепой.

– Но за свое? – спросил дежурный.

Без пяти минут слепой процедил сквозь зубы невнятную реплику, возможно, неодобрительную, возможно, нет. Кисея на окне вздулась с похотливым шуршанием, пробежали наискось складки, разгладились, заплясали под потоком воздуха, который принес на смену сульфидам селитры испарения сирени. Клоков захрипел, его вырвало. Несмотря на бесцветность ночи, относительно цвета, преобладавшего в этой жиже, в их умах не водилось никаких сомнений.

Два брата помолчали мгновение-другое, потом повернулись к Клокову.

– Ну а этот, что там с ним, – спросил дежурный.

– Пошел третий литр, – констатировал без пяти минут слепой.

– С такой-то пробоиной в бόчке, стόит ли упираться, чтобы дотянуть до рассвета? – рискнул отпустить задумчивым тоном дежурный.

– Ему не дотрепыхаться, – подумал и его брат.

Прочими размышлениями они делились, понизив голос.