Блондинка

Она возвращалась в свою тихую комнатку, где ее никто не ждал, кроме Волшебного Друга в Зеркале. Приходила с легкой головной болью, голодная, но зато ей не надо было готовить огромных сложных блюд для прожорливого мужа. И ужин ее чаще всего состоял из разогретого консервированного супа «Кэмпбелл»[38]. Каким же восхитительно вкусным казался ей этот горячий суп, а еще, быть может, кусок белого хлеба с вареньем, банан или апельсин, стакан теплого молока. Потом она падала на кровать, на узкую койку с тоненьким, в дюйм, матрасом. Снова девичья постель. Норма Джин надеялась, что устала как следует и что ей ничего не приснится, и ей зачастую и правда ничего не снилось.

Но иногда в своих снах она подолгу бродила по неожиданно длинным и незнакомым коридорам сиротского приюта, а потом вдруг оказывалась на посыпанной песком детской площадке (та была забытой, но знакомой) и качалась там на качелях, а за проволочной сеткой кто-то был. Кто? Неужели он? Неужели за ней пришел Темный Принц? Ей никак не удавалось разглядеть, узнать того человека. Еще она иногда бродила по Ла-Меса в одних лишь трусиках, искала дом, где жили они с мамой, и никак не могла его найти, и не в силах была произнести вслух волшебное слово, которое бы привело к этому дому: АСЬЕНДА. Она была девочкой из сказки, начинавшейся со слов «жила-была». Она была Нормой Джин, искала свою маму и в то же время осознавала, что она давно уже не маленькая девочка, она замужняя женщина. И потайное место между ногами было отдано в чужое распоряжение и окровавлено, а получил его Темный Принц.

Сердце мое было разбито. Я все плакала и плакала. Когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ведь те порезы на руке быстро зажили, потому что здоровье у меня отменное.

Живя одна, она вдруг обнаружила, что нет нужды менять полотенца чаще чем раз в неделю и постельное белье тоже, а то и реже. Ибо не было рядом потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. Сама Норма Джин была чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночнушки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, и щетка для ковра была не нужна; раз в неделю она одалживала у домовладелицы швабру и всегда возвращала ее аккуратно и в срок. У нее не было ни плиты, ни духовки, которые надо держать в чистоте. Не считая подоконников, в комнате почти не было поверхностей, на которых оседала бы пыль, а потому ходить с тряпкой не было особенной необходимости. (Она вспоминала Старину Хирохито и довольно улыбалась. Наконец-то она от него сбежала!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она оставила почти все вещи Глейзерам, пусть забирают и держат у себя дома. Считалось, что Глейзеры будут «хранить» эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала, что Баки никогда не вернется.

Во всяком случае, к ней.

Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил.

Если оставил меня, значит совсем не любил.

Если не считать того, что за океаном убивали и калечили людей, что мир полнился дымящими развалинами, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война всегда была. О войне можно было заговорить с любым незнакомцем. О войне без устали трещали по радио. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, несколько лет никто не чувствовал одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что там сегодня? Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно «велись» сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы ликовали в унисон с собеседником или печалились вместе с ним. Чужие люди плакали друг у друга на плече. Все обратились в слух. У каждого было свое мнение.