Блондинка

Даже имя ее ни о чем не говорило. Ты слышал его и тут же забывал. «Глэдис Пириг» – так, кажется, прочитал его профессор Дитрих в первый день занятий. Он зачитал весь список звучным басом, делая пометки возле наших фамилий, смотрел на нас поверх очков, и рот его при этом дергался – очевидно, то означало улыбку. Некоторые из нас знали проф. Дитриха еще по занятиям в вечерней школе и любили его, а потому записались к нему же еще на один курс. Все мы знали, какой он добрый, благородный и, в общем-то, веселый человек, хоть он и любил напускать на себя строгость, даже в вечерней школе, где все ученики были людьми взрослыми.

«Проф. Дитрих», так мы называли его, или просто «Проф». Хотя в учебном плане Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе говорилось, что на самом деле он не профессор, а только адъюнкт. Но мы все равно называли его «Проф», и он слегка краснел, но нас не поправлял. То было своего рода игрой, вроде как мы, ученики вечерней школы, настолько важны, что заслуживаем целого профессора, и он не собирался нас разочаровывать.

Он читал у нас курс поэзии эпохи Возрождения. В вечерней школе при Калифорнийском университете, осенью 1951 года, по четвергам, с семи до девяти вечера. Всего на его курсы записалось тридцать два человека, и почти все исправно ходили на занятия даже зимой, когда начался сезон дождей. Это было несомненной заслугой проф. Дитриха. Среди нас были ветераны войны, пенсионеры, домохозяйки средних лет, чьи дети разъехались, служащие из разных контор, даже два молодых студента из Вествудской богословской семинарии, и некоторые из нас собирались писать стихи. Ядром группы, если не считать двух-трех ветеранов, были человек шесть школьных учительниц, от тридцати до пятидесяти, они пришли на дополнительные курсы, чтобы улучшить показатели профпригодности. Почти все днем работали. И то были долгие дни. Надо очень любить поэзию, верить, что поэзия стоит твоей любви, чтобы после рабочего дня провести два часа на занятиях.

Проф. Дитрих был отличный преподаватель, очень энергичный, и энтузиазм его был заразителен, даже если вы не всегда понимали стихи, которые он декламировал. С такими учителями достаточно одного: верить в их знания.

Например, на самом первом занятии проф. Дитрих зачитал наши имена, встал, хлопнул в пухлые растертые ладоши и сказал:

– Поэзия. Поэзия есть не что иное, как трансцендентальный язык человечества.

Он сделал паузу, а всех нас пробрала дрожь: что бы это, черт возьми, ни означало, но занятия явно будут сто́ящие.

Как восприняла эти слова Глэдис Пириг, никто не заметил. Возможно, записала их в тетрадь аккуратным девичьим почерком, как и все остальное.

Семестр начался с чтения Роберта Геррика, Ричарда Лавлейса, Эндрю Марвелла́, Ричарда Крэшо и Генри Воэна. По выражению проф. Дитриха, это разогреет нас перед Донном и Мильтоном. Гулким театральным голосом, как у драматического актера Лайонела Барримора, читал он нам Ричарда Крэшо «На мученическую смерть младенца»:

Наблюдая, как в одном потоке страшномКровь дитя с молоком матери смешались,Усомнился я, чтоб в кущах райскихРозы расцветали, лилии остались.

И Генри Воэна «Все они ушли в мир света»:

И все они ушли в мир света!Один брожу, без слез, без сна.И в памяти их лица светлы,И мысль печальна и ясна.

Мы анализировали и обсуждали эти замысловатые стихотворения. Они всегда были глубже, чем на первый взгляд. Одна строка влекла за собой другую, одно слово – другое, это походило на загадку из сказки, уводившую тебя все дальше и дальше. Для многих из группы это стало настоящим открытием.

– Поэзия! Поэзия суть компрессия, – говорил нам проф. Дитрих, видя недоумение на наших лицах. Глаза его за мутноватыми стеклами очков в проволочной оправе сверкали. Он то снимал очки, то снова надевал на нос, и так десятки раз за урок. – Поэзия – это стенография души. Ее азбука Морзе.

Шутки его были довольно неуклюжи и избиты, но все мы смеялись, даже Глэдис Пириг. У нее был странный писклявый смех. Скорее удивленный, чем веселый.

Проф. Дитрих говорил с нами нарочито легкомысленным тоном. Сразу было заметно, как ему хочется казаться веселым, остроумным. Точно он нес еще какую-то ношу, нечто темное, страшное, с грозным оскалом. И шутки были призваны отвлечь наше внимание от этой ноши, а может – и его внимание тоже.