Блондинка

Было ему около сорока, он уже начал раздаваться в талии, высокий, около шести футов трех дюймов, крупный, кость широкая, весил он не меньше двухсот двадцати фунтов и походил на медведя, вставшего на задние лапы. На вид – футболист-защитник, но лицо нервное, с четкими грубоватыми чертами, угреватое и легко краснеющее. Несмотря на это, все женщины в группе считали его красавцем в этаком потертом богартовском стиле, а взгляд его близоруких глаз – «нежным». Он носил пиджаки, брюки и жилеты от разных костюмов, а еще галстуки в клеточку, туго завязанные под самым подбородком. Из некоторых его рассеянных замечаний можно было сделать вывод, что во время войны он находился в Лондоне – наверное, квартировался там с войсками. Его легко было представить в военной форме, но лишь представить, ибо он ничего о себе не рассказывал, даже после занятий.

– Поэзия – это путь из самого себя, – говорил нам проф. Дитрих. – Она же есть путь обратно, то есть к самому себе. Однако не следует ставить знак равенства между собой и поэзией.

Никто не писал стихов лучше, чем поэты эпохи Возрождения, внушал нам проф. Дитрих. Даже Шекспир (Шекспира проходили на другом курсе). Он читал нам лекции по основным стихотворным формам, особенно по сонетам – английским и петраркистским, или итальянским. Он рассказывал нам о «переменчивости», «тщете человеческих желаний», «страхе перед старением и смертью». Во времена эпохи Возрождения эти темы были столь распространены, что можно было назвать их своего рода «навязчивой идеей культуры, пандемическим неврозом».

Как-то один из студентов-богословов спросил его:

– Но почему? Ведь все они верили в Бога?

Проф. Дитрих рассмеялся, поддернул брюки и сказал:

– Ну, может, и верили, а может, и нет. Существует огромная разница между верой, о которой говорят, и верой, которую чувствуют. Поэзия в данном случае выполняет роль ланцета, с помощью которого можно через мертвую ткань докопаться до истины.

Кто-то из нас заметил, что несколько веков назад люди жили не так уж и долго. Считалось, что мужчине повезло, если он доживал до сорока, а женщины часто умирали во время родов совсем молодыми. Может, этим все и объяснялось?

– Они все время думали о смерти. Ведь она могла прийти в любой момент.

Одна из учительниц, большая охотница поговорить, тут же возразила:

– Чепуха! Может, эта «переменчивость» была для мужчин-поэтов лишь темой – такой же, как сейчас «любовь». Раз они решили стать поэтами, надо же было им о чем-то писать.

Мы засмеялись. Мы были не согласны. Мы включились в оживленное обсуждение, изголодавшись по интеллектуальной беседе. Или хотя бы ее подобию. Мы перебивали друг друга.

– Любовные стихи, любовная лирика, как и наши современные популярные песни или кино… все это предметы для исследования, верно? Мы смотрим на них в отрыве от жизни. Но в то же время воспринимаем их субъективно. Отсюда можно допустить, что их и нет вовсе.

– Да, но когда-то они были вполне реальны.

– Как знать! Да и что вообще, черт возьми, это такое, «реальность»?

– Ты хочешь сказать, что любовь

не реальна, так, что ли? Смерть не реальна? Что?

– Ну, все когда-то было реальным. Иначе откуда бы взялись слова с такими значениями?

Во время этой всеобщей свалки под руководством проф. Дитриха (в такие моменты он был похож на учителя физкультуры; видно было, что ему по душе такой ажиотаж и в то же время он опасается, как бы кто не покалечился), блондинка Глэдис Пириг сидела молча и только смотрела на нас. Во время лекций она записывала все, что говорил наш Проф, но в такие моменты откладывала ручку. Видно было, что она внимательно слушает. Напряженная, с прямой как струна спиной, она принимала все слишком близко к сердцу, словно мимо с грохотом пролетал трамвай, на который ей непременно надо было успеть, и она очень боялась, что не успеет.

Она была мелкой служащей в какой-то вествудской конторе, и учительница старших классов надоумила ее пойти на эти курсы, чтобы как-то разнообразить жизнь. Может, эта Глэдис сама писала стихи, и преподавательница их похвалила, и потому Глэдис продолжила писать, втайне, конечно, и в глубине души опасаясь, что стихи ее никуда не годятся. Она беззвучно шевелила бледными губами. Даже ноги ни на секунду не оставались без движения. Иногда мы замечали, как она бессознательным жестом потирает икры, лодыжки, как будто у нее ныли мышцы, или же то сгибает, то разгибает стопу, словно ее свело судорогой. (Никому из нас и в голову не пришло, что она, наверное, берет уроки танцев. Как-то не сочетался облик Глэдис Пириг с физическими упражнениями.)