Блондинка

На репетициях или читках Драматург скрупулезно делал записи, после чего передавал свои пометки актерам. Перлман же выдавал часовые монологи, которые в равной мере завораживали и утомляли слушателей. У Драматурга было удлиненное худощавое лицо аскета. Некоторые женщины считали его привлекательным, сравнивали с лицом древнеримского бюста. Лицо Перлмана не назвали бы красивым даже любовницы: круглое, пухлое, сплюснутое, выпяченные губы, нос картошкой. Однако – какие выразительные, умные глаза! Драматург смеялся тихо, с видом мальчишки, на которого смех напал в самом неподобающем месте (в школе? в синагоге?) – там, где смеяться запрещено. Перлман же хохотал от души, громко и заразительно, словно оправдывая поверье, что смех полезен для здоровья и продлевает жизнь. Его хохот слышно было через стены. Даже на шумной улице возле театра. Актеры обожали Перлмана за то, что он всегда смеялся над комическими репликами, хотя слышал их десятки раз.

Во время спектакля Перлман обычно стоял у стены и по ходу пьесы так сопереживал актерам, что неосознанно повторял их мимику и движения (это водится за всеми режиссерами, преданными своему делу), а уж если смеялся, так громче и заразительнее всех в зале.

Перлман говорил о театре, как люди говорят о Боге. Или о чем-то большем, чем Бог, ведь театр – это место и действо, в котором ты участвуешь и живешь. «Будь готов умереть за свой талант! Вывернись наизнанку! Будь строг к себе, ты справишься. На сцене живут и умирают, друзья мои. Иначе это не сцена, а пустое место».

Вот что я в нем обожала. Он умел достучаться…

Но ведь он использовал тебя, разве нет? Как женщину.

Как женщину? Я не воспринимала себя как женщину, ни тогда, ни прежде. Я приехала в Нью-Йорк учиться актерской игре.

Почему ты так нахваливаешь Перлмана? Слушать противно. Во всех интервью ты преувеличиваешь его роль в твоей жизни. А он все проглотит, для него это хорошая реклама.

О, но это правда… разве не так?

Ты просто хочешь отвлечь внимание от своей персоны. Женщины часто так себя ведут. Уступают грубой силе. Ты ведь умела играть, дорогая. Уже когда приехала.

Умела? Нет.

Конечно умела. И мне неприятно, что ты себя так принижаешь.

Разве? Господи!..

Ты уже была чертовски неплохой актрисой, когда приехала в Нью-Йорк. Это не он тебя создал.

Ты

меня создал.

Никто тебя не создавал, ты всегда была только собой.

Что ж, пожалуй, я и правда что-то смыслила. Особенно в кино. Вообще-то, я читала Станиславского. И еще дневник… этого, как его… Нижинского.

Нижинский…

Да, Нижинский. Но я не отдавала себе отчет в собственных знаниях. Все случалось на практике, когда нужно было играть. Импровизировать. Все равно что чиркнуть спичкой и…

Да ну, к черту. Ты с самого начала была прирожденной актрисой.

Э, Папочка, зачем ты сердишься? Не понимаю.

Просто хочу сказать, милая, что у тебя врожденный дар. Талант. Тебе не нужна теория! Забудь Станиславского! И Нижинского тоже! И его забудь.

Я о нем никогда и не думаю.

Он все время к тебе лезет. Пудрит мозги, подминает под себя твой талант. Это как хватать бабочку толстыми пальцами: раздавишь, порвешь крылья.

Эй, я же не бабочка! Вот, пощупай! Чувствуешь, какие мускулы? Вот здесь, на ноге. Я же танцовщица.

Вся эта теоретическая чушь – для таких, как он. Сам ни писать, ни играть толком не умеет.