Боги и гиганты

И пока Гиршфельд, сидя с Хуманном в Пергаме, пытается найти ответ на тысячу и два вопроса, предложение лежит в канцелярии министерства просвещения Турции. Но вот дело, наконец, доходит до выполнения первой из обычных формальностей: запроса у его превосходительства, генерального губернатора Смирны, о возможных местных препятствиях на выдачу лицензии. После того как это письмо несколько педель валялось и пылилось в Смирне, его передают по назначению — вали, да и то в связи с начавшейся кампанией по рассмотрению дел (потому что прошел слух, будто бы великий визирь в ближайшее время посетит малоазиатские провинции). Вали, получив письмо, был до смерти удивлен сложностью европейских фамилий. Вот ведь, все время говорили — Хуманн, а теперь, смотри-ка, пишут — Гиршфельд. Ну и франки! Аллах да защитит нас от них!

— Сообщите министру, что у меня нет никаких возражений и что эффенди Хуманна — но обратите внимание, его фамилию следует писать: Гиршфельд — здесь отлично знают: он надежный человек и ему спокойно можно дать фирман.

Писарь кланяется до земли и намеревается отправить ответ еще в течение текущего года.

А пока в немецких университетах начался зимний семестр, и слегка огорченный, но в то же время отчасти довольный Гиршфельд прощается и отбывает в Берлин. Летом 1875 года вместо него самого приходит письмо: осенью начинаются раскопки Олимпии, и Хуманн должен понять его, Гиршфельда, если он не приедет в Пергам, а направится в Олимпию, где его ожидают гораздо большие возможности, чем где-либо в другом месте (приглашение в ординатуру, думает Хуманн).

И так как никто больше не справляется в турецком министерстве просвещения о лицензии, ее подшивают к другим делам, как в Берлине подшивали многие письма Хуманна. Пергам опять надолго забыли.

Смирна для археологов как будто не представляла богатого поля деятельности, но если предпринять экскурсию в поисках древностей, можно найти много интересного. Хуманн, например, обнаружил, что Алашехир — это древняя Филадельфия, основанная царем Атталом II Филадельфом как пограничная крепость и как «маленькие Афины», являвшаяся сильным конкурентом Сард. Так же, как и в Пергаме, в Филадельфии была одна из упоминаемых в Апокалипсисе значительных церквей. «…Я отворил перед тобой дверь, — писал Иоанн, — и никто не может затворить ее: ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего… И как ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро: держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего… Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам».

Он и держался, этот маленький приход, и только в 1390 году султан Баязет I завоевал его — эту последнюю крепость византийской империи. И вот теперь, при наличии в стране одной седьмой части христианского населения, тот же самый приход снова служит резиденцией епископа.

Хуманн составляет план античных развалин, которые, правда, в большинстве случаев римского происхождения и остались от того времени, когда город назывался Неокесареей. Этот план Хуманн посылает Курциусу, а тот публикует его в тех же «Известиях» Берлинской академии наук. Хуманн находит второй рельеф — изображение Сезостриса, сообщение о котором Курциус заносит в месячные отчеты Академии. Попутно Хуманн достает иногда для Берлина предметы древности, скупая их у торговцев. С бесконечным терпением консульство направляет все это по назначению, но по сути дела корреспонденция, которую Хуманн заканчивал всякий раз катоновским Ceterum censeo: «Впрочем, я считаю, что пора начать раскапывать Пергам», по-прежнему вызывает все тот же эффект, что и пять лет назад.

Как и римские сенаторы, которые оставались глухи к предостережениям и напоминаниям надоевшего старого упрямца, так и Берлин остается глух к проектам Хуманна. Академия ни разу даже намеком не поддержала его важные предложения.

Но может ли молчание убить человека?

Глава четвертая

Молчание убивает там, где не встречает сопротивления, там, где не действует жизнеутверждающая сила уверенности, где официальные и чиновные связи внушают тому, кто считает необходимым высказывать свои мысли, что слово серебро, а молчание золото.

Хуманн, будучи ни с кем не связанным, свободным человеком, высказы, вает свое мнение совершенно откровенно, чем и наживает себе врагов. Конечно, упорное и стоическое молчание его корреспондентов обескураживает и расстраивает Хуманна. Но невозможно зажать рот вестфальскому упрямцу, тем более что он знает о значении того большого дела, с которым связал свою жизнь. «Gutta cavat lapidem» — «капля долбит камень», говорили древние. Хуманн продолжает писать длинные письма и посылает к черту тех (он сейчас ужасно зол), чьи ответы, если они вообще приходят, состоят из нескольких ничего не содержащих строчек.