Боги и гиганты

Когда уборка стала приближаться к концу, все радостно вздохнули; на фоне украшенных их мозолями дней засияла надежда, что новый хозяин теперь наконец удалится в свой прекрасный служебный кабинет, а их на будущее — достаточно уже! — оставит в покое. Слава богу, что это мучение кончилось! Однако ничего хорошего теперь уже не жди, думали бывшие прусские сержанты и вахмистры, если его величество сделал начальником нашего прекрасного спокойного хозяйства этого упрямого козла, который к тому же более десяти лет прожил у «лодырей» и «братьев-сапожников» в Вене. Зачем мы дали по шапке врагам под Лангензальцой и Кёниггрецем, если они теперь спокойно вернулись через парадную дверь и вымещают на нас свое зло за наши заслуженные Железные кресты и военные медали, заставляя таскать эти дурацкие фигуры? У этого профессора Конце семь пятниц на неделе. Черт бы его побрал!

Однако черт и не подумал этого сделать, а у Конце совсем не было времени, чтобы возиться с нечистым.

— Мы действительно прошли уже все подвалы? — спрашивает он у своего помощника, тощего, как скелет, доктора, который поседел и полысел в этом музее.

— Да, конечно, господин тайный советник. Остался только один подвал с таким хламом, который даже не стоит смотреть.

— Ах, так. Но кто сказал, что это хлам? Вы, господин доктор?

— Non modo, sed etiam[37], господин тайный советник. Конечно, господин директор Бёттихер…

— Ну, тогда надо быстро подобрать подходящий ключ, чтобы я мог пройти к «хламу». Знаете ли, хотя Гораций и очень красиво говорил: «Iurare in verba magistri»[38]

, но, во-первых, господин Бёттихер никогда не был моим учителем, а во-вторых, я не хочу отказаться от возможности самому забраковать этот «хлам».

С подавленным вздохом старик открывает самое маленькое и темное подземелье и скорбно пропускает служителей с лампами в узкий подвал, по степам которого сочится влага.

С глубоким вниманием Конце осматривает один предмет за другим. Здесь находились старинные гипсовые слепки, разбитые и непонятные мраморные фрагменты, действительно хлам, который не заслуживал того, чтобы его хранили; к тому же существовали оригиналы всех этих произведений. Итак, здесь были собраны произведения самого дешевого римского провинциального искусства позднего времени, которые в крайнем случае можно было выставлять на месте их находки, где-нибудь на Рейне или на Мозеле, но ни в коем случае не в музее могущественной и крепнущей столицы империи, которая так охотно приняла бы на себя славу хранительницы произведений мирового искусства. Первый раз Конце был согласен со своим предшественником. Но стоп, что это там стоит в углу? Что это за плиты, повернутые лицом к стене?

— Не знаю, господин директор, — сказал, пожав плечами, старый доктор.

Но один из служителей музея вспомнил, что эти вещи пять или шесть лет назад привезли из Малой Азии от какого-то сумасшедшего любителя, как его назвал бывший господин директор.

— Вынести их во двор! — приказал Конце.

Да, это было легче сказать, чем сделать, потому что каждый из блоков весил примерно от 15 до 20 центнеров. Но в конце концов они все же оказались на дворе, освещенные бледным, всегда каким-то болезненным солнцем Берлина. Конце внимательно их осматривает. Хотя он неплохо разбирается в архитектуре и милосских вазах, и, кроме того, он был первым и единственным профессором археологии, который зарекомендовал себя на полевых работах, но монументальные художественные произведения и скульптуры, собственно говоря, не его специальность, даже и теперь, когда он стал директором Отдела скульптуры. Но все-таки он оставался учеником Эдуарда Герхарда и сразу же угадал, при всей фрагментарности плит, настоящее искусство, их историческую близость к позднему эллинизму, к галатам и Лаокоону.

— Идиот! — произнес он тихо, но достаточно четко.

Из всех окружавших в этот момент директора никто не отнес его замечания на свой счет и никто не осмелился подумать, что Конце имел в виду своего предшественника.

— Все основательно очистить, — приказал затем Конце, — и перенести в коридор с верхним светом перед моей рабочей комнатой. И сразу же, дорогой доктор, представьте все документы, связанные с этим приобретением.

Потом он листает объемистую папку с пожелтевшей наклейкой, надпись на которой гласит: инженер Хуманн — Бергама.