Богоматерь Нильская

Однажды – это было на летних каникулах, я тогда только пошла в шестой класс – я, как обычно, утром зашла за Специозой. Но она меня не ждала у изгороди. Тут я увидела ее мать, она бежала ко мне, воздевая руки к небу. Она сказала: «Не входи. Специозу нельзя видеть. Сейчас никто не должен ее видеть». Я не поняла. Что это за заразная болезнь напала на Специозу? Я не унималась, все говорила: «Специоза – моя подруга. Почему я не могу ее повидать?» В конце концов она уступила, сказав, что в любом случае со мной скоро произойдет то же, что и со Специозой. Я вошла в дом. Специоза сидела на постели, покрытой дополнительным слоем свежей соломы. Увидев меня, она заплакала. Потом привстала. Солома под ней была вся в крови. «Видишь, – сказала она, – это моя кровь. Так вот и становятся женщиной. Каждый месяц мне придется сидеть взаперти. Мама говорит, что так у всех женщин. Она убирает солому, когда я ее испачкаю, и сжигает тайком ночью. А золу закапывает глубоко в землю. Она боится, что придет какой-нибудь колдун, украдет эту золу и использует ее для своего колдовства, и тогда наши поля высохнут, а у меня с сестрами никогда не будет детей, потому что наша первая кровь может навредить всей семье. Теперь нельзя будет веселиться как раньше. Я теперь женщина, должна носить покрывало. Какая же я несчастная!» Больше мы никогда не играли вместе.

У меня тоже, как и у тебя, первые месячные начались в школе. А до того, еще дома, я никак не могла понять, чего это мама все поглядывает на мою грудь. Ты же знаешь, в деревне мы носим только небольшой кусок ткани вместо юбки. Другой одежды у девочек нет. Мы как мальчики. Играем вместе. А когда мне исполнилось десять лет, мать и соседки стали ко мне присматриваться. Смотрели на грудь, особенно когда я танцевала. И как только мать заметила, что бугорки на ней стали расти, она велела мне их прикрывать. И никому не показывать, даже отцу. Она дала мне старую рубашку одного из братьев и показала, как я должна сидеть. А главное – опускать глаза, когда ко мне кто-то обратится. «Только бесстыжие девки из Кигали смотрят мужчинам прямо в лицо», – твердила она. С тобой, наверно, так же было. Но теперь мы должны радоваться каждый месяц при виде нашей крови. Это значит, что мы женщины, настоящие женщины, и у нас будут дети. Ты же знаешь: чтобы быть женщиной, надо иметь детей. Когда тебя выдают замуж, именно этого от тебя и ждут. Для мужа, для его семьи ты ничто, если у тебя не будет детей. Ты просто обязана иметь детей, особенно мальчиков. Только когда у тебя есть сыновья, ты считаешься настоящей женщиной, матерью, и тебя уважают.

– Конечно, я хочу, чтобы у меня были дети, как у всех. Но я хочу, чтобы мои дети не были ни хуту, ни тутси. И даже не наполовину тутси или наполовину хуту. Я хочу, чтобы это были мои дети, и все. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы у меня вовсе не было детей. Что лучше мне стать монахиней, как сестра Лидвина. Мне кажется, что сестры в своих длинных рясах и покрывалах – уже не женщины, как мы. Ты заметила, что у них совсем нет груди? Думаю, что у монахинь и месячных не бывает. Зачем они им?

– Нет, я уверена, что у сестер такие же месячные, как и у всех женщин. Моя двоюродная сестра живет у сестер Бенебикира[3], она говорила, что им раздают гигиенические средства, как и нам.

– Во всяком случае, я не хочу становиться такой, как моя мать, чтобы со мной обращались так же, как обращаются с ней. Мой отец, с тех пор как снова стал хуту, стыдится ее. Он ее прячет. Она больше не выходит за пределы нашего дома. Когда к отцу приходят друзья, пиво им подает не мать, а мои младшие сестры. Он разрешает ей разве что сходить в воскресенье на мессу, и то только на раннюю, не на главную. Он даже попытался отыскать у нее в роду какого-то прапрапрадедушку хуту, вождя, умухинза. Все страшно веселились, когда он стал это рассказывать. Мои старшие братья ненавидят мать, потому что из-за нее их называют мулатами, хутси. Жан-Дамаскин – военный, он говорит, что из-за нее он так и останется в лейтенантах, потому что ему никогда не будет доверия. Я одна с ней еще разговариваю, но тайком, как с тобой. Для меня она не хуту и не тутси, а моя мать.

– Может быть, придет такой день, когда в Руанде не будет ни хуту, ни тутси.

– Может быть. Но осторожно, вон идет Глориоза, только бы она нас не увидела вместе.

– Ну, иди скорее к своей лучшей подруге, Модеста, иди же.

Гориллы