Большая грудь, широкий зад

Заведующая в это время стояла у порванной сети и прислушивалась к разговору, поигрывая старой доброй «куриной ногой», вроде бы погруженная в раздумья. От дружного хохота работниц она очнулась, поправила дулом светло-серую шапку с козырьком и широким шагом направилась в курятник. Обойдя ряды клеток с несушками, она остановилась перед Дикой Ослицей, которая собирала яйца.

– Что ты сейчас сказала? – уперла в нее пылающий взор заведующая.

– Ничего. Ничего я не говорила, – спокойно ответила Дикая Ослица, держа в руке большое коричневатое яйцо.

– Я слышала! – взвилась взбешенная заведующая, постукивая «куриной ногой» по клетке.

– А что именно ты слышала? – с вызовом поинтересовалась Дикая Ослица.

Лицо заведующей побагровело.

– Ну, не жди у меня пощады! – выпалила она и вихрем вылетела из курятника.

– Чистый совестью не убоится, коль злой дух в ворота постучится! – крикнула ей вслед Дикая Ослица. – Подумаешь, лис паршивый! Не смотрите, что на вид серьезная, одни шуры-муры на уме. В тот вечер… – хмыкнула она. – Думаете, я не видела?

– Поменьше бы ты языком чесала, – пыталась урезонить ее работница постарше. – Откуда столько пылу с шести лянов лапши в день?

– Шесть лянов, шесть лянов! Папашу твоего разэтак с его шестью лянами! – Дикая Ослица вытащила шпильку из волос, ловко проткнула в яйце по дырке с обоих концов и, припав губами к тому, что поострее, одним махом осушила его. Потом положила с виду целое яйцо к другим. – Кто хочет донести – пожалуйста. Все равно мне батюшка уже приискал партию здесь, в Дунбэе, и в следующем месяце в дом мужа перебираюсь. А там картошки горы целые. Ты вот донести на меня не желаешь? – обратилась она к Цзиньтуну, который сгребал за окном куриный помет. – Донесешь – по головке погладят. Такие сладкие петушки, как ты, нашей безрукой и нравятся. Зубы у старой коровки негодные, только нежную травку щипать и приходится!

Ошарашенный тем, что его облили с головы до ног грязью, Цзиньтун копнул лопатой:

– А не поела бы ты дерьма куриного?

После обеда повезли тележку с четырьмя ящиками яиц. На полпути от птицефермы до навозной ямы овощеводческой бригады Цяо Циша окликнула его:

– Цзиньтун, постой! – Цзиньтун притормозил, опустил ручку тележки и обернулся. – Видел, что творится? Все втихую сырые яйца пьют, даже заведующая. Дикая Ослица, глянь, так и пышет энергией. Наедаются все от пуза.

– Но ведь яйца взвешивают, – возразил Цзиньтун.

– А как тут сбережешь их, когда сам чуть живой от голода. Просто безумно есть хочется. – Взяв пару яиц, она нырнула за проволоку и скрылась за двумя разбитыми танками. Через некоторое время появилась вновь и положила вроде бы целые яйца назад к остальным.

– Цяо Циша, – заволновался Цзиньтун, – это все равно что зарывать за собой, как кошка. Взвесят в конторе – сразу станет ясно, в чем дело.

– За дурочку меня держишь? – засмеялась она и махнула ему с еще одной парой яиц в руке: – За мной!

Он последовал за ней за проволоку, где над высокими стеблями полыни летала белая пыльца и разносился дурманящий дух. Она присела возле танка и достала из-за трака гусеницы завернутые в клеенку орудия преступления: маленькую иголку, большой шприц с иглой, кусок прорезиненной ткани цвета яичной скорлупы и маленькие ножницы. Иголкой проделала в яйце крохотное отверстие и шприцем неторопливо выкачала из него содержимое. Затем велела Цзиньтуну открыть рот и впрыснула всё ему в горло. Так он по глупости стал ее сообщником. Потом набрала шприцем воды из валявшейся рядом с танком каски и впрыснула в скорлупу. Отрезала кусочек ткани и заклеила отверстие. Все это было проделано так проворно и аккуратно, что он спросил:

– Тебя что, в мединституте этому учили?

– Ну да, по специальности «Воровство яиц»! – усмехнулась она.

Когда яйца взвесили, оказалось, они даже потяжелели на целый лян.

Пару недель фокус этот удавался, но потом их все же разоблачили. Лето было в разгаре, зачастили дожди, у кур началась линька, и производство яиц упало. Везли они теперь полтора ящика. Добравшись до привычного места, остановились и полезли за влажную проволоку. На зрелой полыни было полно семян, над свалкой туманной дымкой висела сырость. От ржавеющего железа тянуло чем-то похожим на запах крови. На танковом катке сидела лягушка, и от вида ее липкой кожи Цзиньтуну стало не по себе. Когда Цяо Циша впрыснула ему яйцо, его стало мутить, он схватился рукой за горло:

– Какое-то оно сегодня до тошноты холодное.

– Через пару дней не будет и такого. Скоро конец нашим фокусам.

– Что верно, то верно, – согласился Цзиньтун. – Куры линять начали.

– Глупый ты, – вздохнула она. – Скажи лучше, насчет меня какое у тебя предчувствие?

– Насчет тебя? – Цзиньтун покачал головой. – Какое у меня может быть предчувствие?

– Ладно, у вас в семье скучать не приходится, и так неприятностей хватает.

– Что-то не пойму, о чем ты, – признался Цзиньтун. – Всё какими-то загадками говоришь.

– Почему ты никогда не просишь меня рассказать о себе?

– Я ведь не в жены тебя беру, чтобы выспрашивать.

Она на миг замерла, потом усмехнулась: