Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Да, именно так. Например, интеллигент, так или иначе, должен находиться в оппозиции власти (А.С. Кустарев сформулировал это афористически: «самовоспроизводство интеллигенции через морально-политическую оппозицию власти»). Отсюда – симпатии и поддержка, как минимум – моральная, хотя не только она, русскими интеллигентами-либералами конца XIX – начала XX в. революционеров (включая террористов), призывы к революции. В 1917 г. выяснилось: накаркали и – «ступай, отравленная сталь, по назначенью». Революция – в лице народа и новой власти – отоварила

антисамодержавную интеллигенцию, единственной защитой которой от народа, как выяснилось, и была самодержавная власть. Исчезла она, и в 1920-е годы народ и мещанство дружно набросились на радетелей о его счастье, ну а в 1930-е годы совинтеллигенция сама довершила этот процесс, перейдя к самоистреблению (доносы, кампании), т. е. активно помогая власти «перебирать интеллигентных людишек», а затем свалив всю вину исключительно на «безнравственную тоталитарную власть».

История повторилась во второй половине 1980-х-1990-е годы; трагедия 1917 г. «повторилась» фарсом 1991 г., когда интеллигенция совершила очередной акт социального самоубийства; разумеется, речь идет об основной массе, а не о нескольких тысячах бывших совинтеллигентов, гордо именующие себя «статусной» (корпоративной) интеллигенцией (по-видимому, «статус» получили за то, что вовремя примкнули к ворам, ограбившим страну, и немало потрудились над тем, чтобы обыкновенное ворье в особо крупных размерах представить в качестве «капитанов бизнеса»), превратившихся в медиаинтеллектуалов и культурбуржуазию, короче – в обслугу олигархического капитала, киллер-капитала. Так фарсово развязывается процесс, кровавым узлом завязавшийся во время на противостояния «Народной воли» и царского правительства.

Дело, однако, не только в политике, но и в идеологии. Если либерал или левый – то интеллигент. А вот если консерватор, правый или не дай Бог патриот-государственник, то уж, конечно, не интеллигент. Хотя бывают и исключения. Связаны они с феноменом культов и культиков интеллигентской тусовки (или салона) как базовой единицы иерархической организации интеллигенции. А.С. Кустарев приводит несколько таких культов – Бродского, Высоцкого, Солженицына. Механизм производства подобного рода культов и гениев прекрасно проанализирован П. Палиевским в статье «К понятию гения». Любой внекультовый подход к «божку» квалифицируется как посягательство прежде всего на групповые интересы (принцип: «Он с нами, и он гений» – П. Палиевский) и потому вызывает агрессивную, бешеную реакцию. Пример – реакция ряда литераторов на статью С. Куняева о Высоцком.

Объектам культа позволено многое, им прощается то, что не прощается тем, кто занимает более низкое место в интеллигентской иерархии или вообще находится вне ее. в. Топоров в отличной статье «Слава и дело» в отличном сборнике «Похороны Гулливера в стране лилипутов» (СПб., 2002) заметил, что после романа «У последней черты» на В. Пикуля «обрушился либеральный террор», который «в годы застоя (когда он, как в наши дни, не являлся официозом) отличался особой казуистичностъю и изощренностью»;

писателю отказали в интеллигентности (антисемит!). И это при том, продолжает В. Топоров, что в романе Пикуля «не сказано ровным счетом ничего (и ни для кого) обидного, чего не было бы сказано у Солженицына в «Красном колесе». Разве что Пикуль оказался – тут уж никуда не денешься – первооткрывателем темы. Какой темы? Нет, не пресловутой еврейской, хотя и ее в каком-то смысле, конечно, тоже. Темы причин падения империи, которая – не найдись этих причин – могла бы еще лет двести и простоять.

Главной (в самооценке) солженицынской темы. Но одни и те же люди жадно припадали к потрескивающим приемникам и слушали, восторженно слушали в авторском исполнении солженицынские главы об убийце Столыпина Богрове и плевались, буквально плевались при одном упоминании имени Пикуля».