Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

II faut definir le sens des mots («определяйте значение слов») – требовал Декарт от ученых. Однако научные дефиниции – одна из самых сложных интеллектуальных процедур. Она вдвойне сложна при изучении общества («

природа коварна, но не злонамеренна», – говорил Эйнштейн о природе в качестве объекта исследования общество). Но она втройне сложна, когда речь заходит об определении слоя, главная функция которого – рефлексировать по поводу социума, изучать и объяснять его, а заодно и самого себя. Как известно, труднее всего лечить врача, и не случайна формулировка «Врачу – исцелися сам».

Это не пустые слова, поскольку интеллигенция всегда претендовала и претендует не только на то, что лишь она может говорить от имени народа (с властью и, как ни парадоксально, с самим народом, формулируя и представляя, ни много ни мало, его интересы); что лишь она способна научить власть уму-разуму (в том числе и как обходиться с народом); что лишь она – создатель настоящей культуры и монополист на операции с понятиями, смыслами и образами, на контроль над значимыми нематериальными объектами и культурно-информационными потоками. Пожалуй, главная претензия интеллигенции, из которой вытекают, которой обосновываются и легитимизируются три названные выше, это (и А.С. Кустарев верно указывает на данный факт) – претензия на определение, что такое интеллигенция, кто может считаться настоящим интеллигентом или даже так: кто имеет право считаться настоящим интеллигентом; т. е. интеллигенция – это не просто социальная характеристика, а реализация некоего права, которое определяет и которым наделяет… сама интеллигенция – всё, круг замкнулся, собака закусила свой хвост и бешено крутится на одном месте. Остается лишь признать правоту автора «Нервных людей», упрекающего русскую/советскую интеллигенцию в принципиальной несоциологичности.

II

Действительно, когда в дискуссиях об интеллигенции возникает вопрос об определении этого слоя, то рассуждения участников (надо ли говорить, что обычно это люди, определяющие себя как интеллигентов, а не, например, служащих, наёмных работников, военных и т. д.) развиваются, как правило, по двум линиям. Либо определение подменяется набором более или менее случайных и разнопорядковых признаков-характеристик («заяц – это его нос, уши и лапы»; почему не: «глаза, шерсть и член»?).

Либо, что ещё хуже и беспомощнее, начинаются разговоры об идеалах свободы, борьбы с тиранией и тоталитаризмом нравственности. Иными словами, рациональная и социально-экономическая, по сути, проблема переводится в эмоциональную и идейнонравственную плоскость, где можно молоть чепуху, не неся за это никакой, прежде всего интеллектуальной, ответственности. Сегодня по степени бессодержательности, интеллектуальной безответственности и импотенции, пожалуй, лишь дискуссии о цивилизациях («столкновение цивилизаций») могут тягаться с дискуссиями по интеллигентской тематике.

Особенно часто на первый план выталкивается нравственность как необходимое для социального определения интеллигенции качество (типа: интеллигент не может быть безнравственным). У А.С. Кустарева такой подход вызывает, мягко говоря, недоумение своей антинаучностью. Я бы добавил к этому еще одно: увы, подобный подход интеллигенции к самоопределению не только несет на себе печать еще одной претензии – претензии на монополию на нравственность и на определение последней. Это не только вызывает улыбку, но и совершенно разрушительно для интеллигенции. Представители последней, будь то дореволюционная Россия, СССР или РФ совершали немало безнравственных поступков (достаточно вспомнить травлю либеральной интеллигенцией Достоевского и Лескова, обстановку в советских творческих союзах, холуйство эрэфской «творческой интеллигенции» перед новыми хозяевами – олигархами и многое другое. Боюсь, при «нравственном» подходе к определению интеллигенции она просто исчезнет, нуллифицируется, как слой.

И вот что интересно. Сама «нравственность», «нравственная позиция» определялась интеллигенцией в России идеологически и политически!