Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

2. Тип государя — управителя и работника на троне, общий от Петра до Николая Первого, который появлялся в рабочем кабинете в семь утра.

3. Бюрократизация управления как признак его деклассированности, всесословности (вспомним поповича Сперанского, добравшегося до вершин бюрократической пирамиды).

4. Централизация управления, подавление всякого «локального колёра», всякой местной автономии в любых смыслах.

5. Патернализм, то есть забота государства о подданных, определяющая роль государства в решении вопросов материального существования граждан.

6. Покровительственная экономическая политика, протекционизм.

7. Покровительственная культурная политика (финансирование культурной жизни, создание всякого рода императорских театров и прочего).

8. Огосударствление религии, ликвидация церковной монополии.

Получается, что полицейское государство — это патерналистское государство, которое отнюдь не ограничивает свою деятельность исполнением именно полицейских функций как организации внешнего, уличного, так сказать, порядка.

Но тогда могут сказать, что Николай Первый создал полицейское государство как раз в расхожем уничижительном смысле — как деспотическое, в пределе тоталитарное. Вспомним пресловутое Третье отделение, в котором мы готовы видеть сталинской НКВД. Но и на это отвечает трезвый историк — профессор Пресняков, доживший до и советских времен и писавший следующее в 1920-е годы:

Третье отделение и корпус жандармов должны были как бы разрушить бюрократическое средостение между самодержавной властью и обывательской массой… Такой системой Николай думал эмансипироваться и от самодовлеющей бюрократической рутины, и от дворянской требовательности, отчетливее наблюдать за ходом жизни и непосредственно воздействовать на нее.

Опять же, возникает актуальная параллель: представим себе практику, когда кадры репрессивного аппарата бросаются на борьбу с коррупцией, этой генетической болезнью самодовлеющей бюрократии, то есть разбухшего чиновничьего аппарата. Если какая-то аналогия возможна между Третьим отделением и последующими заведениями такого рода, то отнюдь не между Бенкендорфом и Берией.

Урок Николая Первого, да и всей русской истории совершенно одинаков, и это удручает куда больше, чем картины репрессий того или иного режима: общее здесь даже и не репрессии, а сама установка на решение задач национальной жизни средствами исключительно государственного управления. Такая модель — назовем ее хоть просвещенным абсолютизмом, хоть полицейским государством, хоть суверенной демократией — работала в исторических масштабах не долго — в европейском XVII—XVIII веках, в руках Кольбера, Фридриха Великого, Иосифа II Австрийского. Но к концу восемнадцатого столетия она себя изжила — о чем и свидетельствовала громогласно Французская революция, идея которой была отнюдь не карательная, не террор, а освободительная — социальное освобождение, расковывание общественных сил.

Парадокс русской истории, ее национальный изгиб в случае Николая Первого был в том, что русское государство при нем столкнулось в лице декабристов не столько с освободительным движением типа французского, сколько с привычками и нравами старого феодального прошлого, с дворянской фрондой, поверхностно усвоившей модную европейскую идеологию. Николай Первый станет очень понятным, а там, глядишь, многим и понравится, если увидеть его параллельно с наиновейшими российскими событиями: то есть усмотреть в декабристах Гайдара и Чубайса с командой, а в самом царе — Путина.