Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Но не будем придираться. Тема, поставленная Пелевиным очень хороша и ее следует развить — из самого же Пелевина. Он, как известно, большой поклонник восточной философии и, говорят, ее знаток. Я сам об этом судить не могу, потому что восточная мудрость вызывает у меня смертельную скуку. (Пелевинский буддический роман «Чапаев и Пустота» тоже скучен, хотя снобы в этом не признаются.) Это еще скучнее, чем фильм «Одиссея 2001», который как раз у профессионалов кино вызывает восторг. Тарковский, ориентируясь на него, сделал свой «Солярис». Но «Солярис» — интересно, а Одиссея Кубрика нуднее настоящей. Известно, что ее и читать не надо: достаточно списка кораблей, причем только до середины. Впрочем, это уже «Илиада». Тарковский именно что прочел до середины пресловутый список, и получилось много лучше.

Тему о совке в трактовке Пелевина тем не менее можно подверстать ко всем его восточным изысканиям, в том числе к Кастанеде. Я знаю, что Кастанеда не восточный человек, а скорее южноамериканский, но он ведь в ту же степь глядит: степь едва ли не буквальную, чеховскую,— ведь у Чехова степь метафора смерти. И к этому Кастанеде я испытываю уже не равнодушие, а активную неприязнь после одного случая, о котором в свое время рассказывал, но тут надо повторить. Когда обсуждаемых совков Горбачев стал выпускать за границу, на радио Свобода принялся таскаться один такой поклонник Кастанеды (этот хлам стали тогда издавать раньше «Доктора Живаго»). Он меня пытался убедить в первостепенности этого автора, говоря примерно следующее: «Нирвану знаете? Так вот Кастанеда возводит ее в пятую степень». Но мне, пока жив, Нирвана не нужна ни в какой степени! И, конечно, этот взыскующий Града был с тараканами: приехав в Нью-Йорк, даже не искал работы, будучи дипломированным инженером. «А жена работает?» — спросил я, когда выяснилось, что у нее какая-то уж совсем ходовая в Америке профессия. — «Нет, что вы, Борис Михайлович, она у меня такая хрупкая». Когда этот человек снова появился после довольно длительного отсутствия — опять неработающим, — я из вежливости спросил, как чувствует себя его жена. «Вы знаете, мы разошлись, я теперь женат на персиянке». Так и сказал — персиянка.

Ну как прикажете относиться к такому человеку? Как его, в некотором смысле, не полюбить? Если не полюбить, то понять всячески уж следует, да и понимать не надо: это же русский, это сам я! После этого отступления вернемся к Пелевину, который в эссе «Икстлан — Петушки» всячески превозносит Кастанеду, считая его первоклассной литературой. Но для меня тут важно единственно другое — Петушки. Пелевин сравнивает Кастанеду с Венедиктом Ерофеевым — и находит, что они пишут об одном: о вечном возвращении в никуда. Пелевин:

Русский способ вечного возвращения отличается от мексиканского в основном названиями населенных пунктов, мимо которых судьба проносит героев, и теми психотропными средствами, с помощью которых они выходят за границу обыденного мира. Для мексикансикх магов и их учеников это галюциногенный кактус пейот, грибы псилоцибы и сложные микстуры, приготовленные из дурмана. Для Венечки Ерофеева и многих тысяч адептов его учения — это водка «кубанская», розовое крепкое и коктейли…

На этом прервем цитату: какой же русский не знает о Венечкиных коктейлях? Но вообще-то — или по крайней мере, на мой вкус — эти коктейли — декаданс или, если уйти в технику писательства, прием развертывания текста. Реальность же за этим стоящая (при всей сомнительности самого понятия реальности) — водка. Вот метафизика совка — и его специфика, вот, так сказать, национальная гордость великороссов.