Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Борис Парамонов: Да, я читал мемуары известного американского философа-марксиста Сиднея Хука, сообщающего о Брехте удивительную информацию. Шли московские  процессы, и американские друзья Советского Союза всячески недоумевали как  это старые большевики, творцы Октябрьской революции вдруг оказались шпионами  мирового империализма. И в одном из этих разговоров Брехт высказался в том смысле, что если Бухарин, Зиновьев и Каменев оказались на скамье подсудимых,

так и за дело, значит, там им и место. Не в том смысле, что они действительные враги и шпионы, а что слабаки. Были бы сильнее и умнее, так не сели бы. Это поразительно циническое высказывание. Но я его вспомнил,  перечитав, в связи с новой американской постановкой, брехтовского ''Галилея''.Там он, Галилей, говорит: ''Несчастье происходит из неправильных расчетов''. И еще: ''Страдальцы вызывают у меня скуку''. И еще: ''В сложных случаях кратчайшим расстоянием между двумя точками становится кривая''. Это говорит  Галилей, но, вспомнив свидетельство Хука, можно смело посчитать это словами и убеждением самого Брехта.

Александр Генис: И все же нельзя же оспаривать искренности левых убеждений и симпатий Брехта. Томас Манн, скажем, после войны из двух Германии выбрал нейтральную  Швейцарию, а Брехт из Америки уехал в ГДР, в коммунистическую Германию.

Борис Парамонов: А куда ему было еще деваться? В Штатах за него сильно принялась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. А в ГДР он, несомненно, ничем не рисковал. Слишком большое у него было имя, чтобы к нему предъявлять излишние претензии. Ему дали театр, он был украшением немецкого коммунистического режима. А на Западе ему пришлось бы перебиваться с хлеба  на квас.

Александр Генис:

Но фрондером он остался. Помните эти его знаменитые слова после восстания рабочих в ГДР в мае 53-го года: правительству надо бы сменить народ.

Борис Парамонов: Эренбург в мемуарах несколько слов написал о Брехте: что все его расчеты были просчетами поэта. Конечно, я не кину в него камня. В любом случае Брехт нравится мне больше Каменева, Зиновьева и даже Бухарина.

Александр Генис: А что Вы скажете о пьесе о Галилее сегодня? Она, как уже было сказано,  была чрезвычайно популярна в Советском Союзе, потому что поднимала острую для того общества проблему сопротивления инквизиции. Кроме того, Брехт был дозволенным модернистом. Через его театр до нас доходила современная эстетика. В те времена были такие авторы-заместители. Вместо ''Улисса'' - такой же  мифологизированный ''Кентавр'' Апдайка. Вот и Брехт был таким разрешенным  авангардом, который тянул нас в поэтику ХХ века, подальше от рептильного  соцреализма. За что мы его так любили. А как по-вашему себя чувствует Брехт и его Галилей в 21 столетии?

Борис Парамонов:  Мне понравилась пьеса. И знаете чем? В ней наличествует очень тонкая стилизация того, что получило название естественнонаучного материализма - и не как методологии наук о природе, а как мировоззрения левых кругов начиная чуть ли не с  18-го века до советской идеологии 20-х годов. Вот этот самый вульгарный материализм, очень умело стилизованный, предстает в каком-то первоначальном жизненном блеске. Именно жизненном, а не идеологическом. Видно, как это мировоззрение не только науку двигало, но и создавало новый тип человека, причем перспективный тип, больших людей создавало. Знаете, что мне эта пьеса напомнила? Стихи Слуцкого, тоже умевшего поднести  уже архаическое советское миропонимание в неких его первоначальных поэтических потенциях. Тут работает момент ностальгии: то, что умерло, уже не опасно, а может быть и красиво. Понимаете, не какой-нибудь зачуханный советский академик Федосеев, а тургеневский Базаров. Клод Бернар, а не Лысенко. При этом сам Брехт – человек, конечно, уже иного миропонимания, значительно усложнившегося. Ведь в том, что говорят у него попы, тоже много правильного – и гораздо более тонкого, чем галилеевские законы механики. Один из них говорит: песчинка, попавшая в устрицу, делает ее больной, но эта

болезнь создает жемчуг. На что Галилей ничем возразить не может, кроме: ''А я хочу есть здоровые устрицы''. Полнота человеческого бытия не вмещается в  законы механики, уж как, Брехту, поэту, этого не знать.

Александр Генис:

Да, ''больная устрица'' – это уже другой немецкий эмигрант –  Томас Манн с его философией болезни. Только она и превращает обывателя в  художника, по его теории. Впрочем, для немецких изгнанников сама эмиграция была болезнью. Причем, неизлечимой.

Борис Парамонов: Верно, хотя Томас Манн был, если можно так сказать, королем немецкой эмиграции. Это была культурная фигура совершенно бесспорная (а Брехт как раз - спорная фигура).

Александр Генис: Как же, Томас Манн тогда сказал: ''Немецкая литература там, где я'', и был прав.