Боже, храни мое дитя

Джулия отбывала срок за то, что удушила дочь-калеку. Фотографию девочки она прикрепила над своей кроватью. Ее дочку звали Молли. Большая голова, безвольный рот и самые прелестные на свете голубые глаза. Джулия частенько шепотом разговаривала с нею – и по ночам, и вообще при любой возможности. Нет, она не просила у дочери прощения; она просто рассказывала мертвой девочке всякие истории – в основном волшебные сказки, практически всегда про принцесс. Я никогда ей не признавалась, но мне тоже нравились эти истории – они помогали уснуть. Мы с ней работали в швейной мастерской, шили форму для одной медицинской компании, которая платила нам двенадцать центов в час. Когда у меня от усталости начало сводить пальцы и я уже не могла как следует строчить на машинке, меня перебросили на кухню, но там я ухитрялась уронить любую еду, если та еще не успела пригореть, так что вскоре я вновь вернулась в швейную мастерскую. Но Джулии там не оказалось. Она угодила в лазарет после попытки суицида. Подруга толком не знала, как повеситься, чтобы вышло наверняка, и некоторые из самых жестоких наших сокамерниц предложили показать ей, как это делается. В камеру Джулия вернулась совсем другим человеком – стала тихая, печальная и ни с кем не желала общаться. По-моему, причиной столь ужасного решения стало групповое изнасилование, которому подвергли ее четыре наши сокамерницы. А потом она попала в любовное рабство к одной из тамошних заправил – эту особу все звали Любовником, и шутки с ней были плохи. Я же никому – ни охране, ни сокамерницам – особенно не нравилась и, с их точки зрения, годилась разве что для мимолетного перепихона. И потом, я ведь могла и сдачи дать, я сильно выделялась и ростом, и силой, так что многим казалась почти великаншей. «Ну и прекрасно, – думала я, – чем меньше будут лизаться, тем лучше».

От Джека, моего мужа, я за все эти годы получила ровно два письма. Первое начиналось со слов «моя родная», и далее следовали бесконечные невнятные жалобы: «Меня здесь…» (слово вымарано). Бьют? Имеют? Мучают? Какое именно слово могло настолько не понравиться тюремному цензору? А второе письмо носило совсем иной характер; оно начиналось с вопроса: «И о чем ты только думала, сука?» Зато в этом письме цензор не вымарал ни одного слова. Я Джеку так и не ответила. Мои родители присылали посылки – на день рождения и на Рождество: питательные сладкие батончики, гигиенические тампоны, религиозные брошюры и носки. Но ни одного письма они мне так и не написали, никогда не звонили и ни разу не приехали навестить. Впрочем, меня это ничуть не удивляло. Угодить им всегда было трудно. Старая фамильная Библия постоянно лежала у нас на этажерке рядом с пианино, на котором мать после ужина играла церковные гимны. Родители никогда этого не говорили, но я подозреваю, что они были рады от меня избавиться. В их мире Бога и Дьявола к длительному тюремному заключению невинных людей не приговаривали.

Я старалась делать то, что мне велели, и очень много читала. Самое лучшее в «Декагоне» – это тамошняя библиотека. Поскольку в настоящих публичных библиотеках книги спросом больше не пользуются, да и сами библиотеки их приобретать не хотят, то излишки книг отсылают в тюрьмы или в дома престарелых. А в доме моих родителей под запретом находилось все, кроме религиозных трактатов и Библии. Мне, впрочем, казалось, что в колледже, готовясь стать учительницей, я стала довольно-таки начитанной, хотя моя специальность и не требовала особенно хорошего знания литературы. А потому я, пока не угодила в тюрьму, не читала ни «Одиссею», ни Джейн Остин[15]. Ни то, ни другое меня ничему особенно не научило, но погрузиться в описание бесконечных бегств, спасений и обманов, а также разобраться в том, кто на ком в итоге женится, было весьма занятно и хорошо отвлекало.

В тот день, когда я, получив условно-досрочное и выйдя из тюрьмы, села в такси, я вдруг снова почувствовала себя маленьким ребенком; казалось, я впервые вижу окружающий мир – дома, лужайки с такой ярко-зеленой травой, что больно смотреть, большие пестрые цветы, настолько красивые, что кажутся нарисованными. Я совершенно забыла, что бывают розы с оттенком лаванды или подсолнухи ослепительной желтизны. Все вокруг казалось мне не просто иным, а каким-то совершенно новым. Я опустила боковое стекло, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и ветер подхватил мои волосы, разметал их и отбросил назад. И в это мгновение я поняла, что свободна. Ветер, ветер сказал мне об этом, ласково перебирая, гладя и целуя мои волосы.